– Человек тридцать? – переспросил Атипа.
– Ага. – В тоне Риройфа прозвучало явное удовольствие от того, что он знает чуть больше остальных.
– А каких специальностей? – спросил Хинта.
– Да всех. Главное, чтоб молодые были и сильные. Мне это бригадир наш рассказал. И секретность какая-то вокруг этого сбора была. Никому не хотели прямо сразу говорить, что за работа. Приходи – и на месте, мол, объяснят, а позже заплатят.
– Может, что-то с системой орошения полей? – предположил Атипа. – Если там большие трубы прорвало, то могли такую толпу послать перекидывать и сушить фрат. Машины этого сами не сделают.
– А не знает никто, что там у них случилось. Рано уехали, никто даже не видел, кто ими командует. Только ясно – оповещение и отряд этот друг с другом связаны. Ну, давайте, а я к себе.
Они разошлись. Уже на пороге дома Хинта тронул отца за локоть.
– Стали бы из-за прорванной трубы делать оповещение?
Атипа посмотрел на сына, покачал головой. И Хинта понял, что отец суеверно не хочет говорить о тех плохих вещах, которые в действительности пришли ему на ум.
Отдельной столовой у них не было – ели на большой кухне. Обязанность кормить Ашайту переходила по кругу: Лика влила в больного сына суп, Атипа помог ему съесть несколько ложек каши с овощами, а Хинта порадовал брата скромными сладостями.
Мать Хинты была не женственного сложения – у нее на всю жизнь осталась фигура подростка, лишь чуточку шире после рождения сыновей стали бедра. Стриглась она коротко, маленькое круглое лицо с годами ссохлось, но осталось милым. Радужка ее глаз имела безумный синий цвет – эту черту она передала детям. По мере того, как Хинта взрослел, его рост выравнивался с ростом матери, и сейчас она была немногим выше его, примерно как Тави. Каждым делом – готовкой, уборкой, кормлением Ашайты, лечением – она занималась медленно и старательно. Дважды в день, рано утром и поздно вечером, она ходила на птицефабрику Сабада Джапа, чтобы проконтролировать работу кормо-раздающих минидронов. По ее приходам и уходам можно было отмерять часы – она никогда не торопилась и никогда не опаздывала. Хозяин был от нее в восторге.
В ее движениях была особая неуверенность, свойственная болезненным людям, говорила она тихим, хрипловатым голосом – ей не хватало воздуха, чтобы от души смеяться или кричать, и приходилось постоянно носить с собой кислород в удобном баллоне-фляге на бедре. По всему дому были устроены специальные места, в которые она складывала свои лекарства: в ванной – утренние таблетки и ингалятор с нанитами; в спальне – целая тумба ночных релаксантов, антидепрессантов, карамелек, смягчающих дыхание, спреев для воздуха; на кухне – отдельный шкафчик, набитый витаминами и ампулами базового курса. Когда малознакомые люди спрашивали о состоянии ее здоровья, она обычно отвечала, что вкус смерти навсегда остался на ее губах, и это не было преувеличением: тендра-газ, принятый в околосмертельной дозе, навсегда изменял вкусовые рецепторы.
Отец Хинты был жилистым и сильным. Но сила не придала ему ни осанки, ни уверенности в себе. Он накачал мышцы, перекидывая сотни лопат фрата, корчуя треупсы, таская тяжелые детали. Его плечи без правильной физической подготовки стали сутулыми и покатыми – в этом они с Риройфом походили друг на друга. Поза отца всегда выглядела усталой, при каждой возможности он стремился сесть, опустить руки, прислониться к стене. Как и у многих чернорабочих, у него часто болела спина – тогда он закидывал в рот таблетки обезболивающего и на несколько дней становился еще более угрюмым и необщительным, чем обычно. На лице его выделялся крупный нос, глаза – темные, волосы – черная смоль с первой проседью; их цвет достался Хинте и отчасти Ашайте.
Почти все свое время Атипа посвящал трудоемкой деятельности. Кроме работы на Джифоя, у него было собственное маленькое хозяйство в четыре теплицы, так что зачастую он мотался между полями, своим участком и гаражом, а домой возвращался лишь для того, чтобы поесть и поспать. Но если вдруг все основные дела заканчивались, и он на час или два оказывался предоставлен самому себе, то и в своем доме он находил поводы для тяжких истерических забот – чинил все, что можно, экономил, выкручивался, строил что-то из хлама и украденных у работодателя полезных мелочей. Лишь раз в несколько месяцев ритм его жизни разрывался паузой отдыха, когда он позволял себе провести время с другими работягами, выпить, а потом убить следующий день на похмельное безделье. Иногда, в особо мрачные минуты, Хинта начинал думать, что единственная цель отца – не оставаться наедине с Ашайтой, и ради этого и были придуманы все дела – бесконечные, иногда совершенно бесполезные, но очень утомительные и требующие огромного времени.
Разговор за обедом шел рваный, нервный, все то и дело поглядывали за окно, будто в захватившей улицу реке зеленоватого тумана можно было увидеть картину грядущих бед.
– Поля большие, – выслушав пересказ слов Риройфа, сказала Лика, – наверное, кто-то потерялся... А тридцать человек – это обычный поисковый отряд. Такой же собирали, когда младшая дочь Джифоя закатила истерику и убежала из дома.
– Будь это одна девчонка, не стал бы никто делать оповещение по аварийной связи.
– И что ты думаешь?