Хинта смутно заподозрил в его словах какой-то тайный намек.
– О чем ты? Кто приходит на смену кому?
– Люди – одни на смену других. Я не о ком-то конкретном. Я о том, как это вообще бывает. Я очень расстроен и, наверное, поэтому излагаю все бессвязно. Помнишь, ты утверждал, что я могу зажигать людей и спасу свою маму от этого омертвения, в которое погружаются взрослые? Вчера я все это ей сказал. О взрослых, о насилии, о людях вообще. – Голос Тави слегка дрогнул. – Я в лицо ей кричал, что она умерла внутри, иначе бы не стала вести себя так, как ведет сейчас. Я сказал ей, что она лицемерка и что она ничего не поняла из тех легенд, которые сама же читала и рассказывала маленькому мне. В конце концов, когда мы сломали уже почти все мои вещи, до нее что-то дошло. Она стала плакать, попыталась меня обнять, но я ей не позволил и убежал.
– От нее или вообще из дома?
– И от нее, и из квартиры. Долго бродил по всему административному комплексу, прятался. Вернулся домой только в начале утра.
Хинта почувствовал себя абсолютно ужасно. Он тогда бросил Тави. Тави мог этого не признавать, но так оно и было.
– Здесь, наверное, была суматоха, – предположил он, борясь с неловкостью и чувством вины. – Я имею в виду, не из-за тебя, а из-за приезжих крайняков.
– Уже нет. Когда я мимо них проходил, они ложились спать. Все было очень тихо. Люди вели себя вежливо.
Они дошли до перекрестка, где рабочие строили укрепления из бочек и валунов.
– У всех оружие, – оглядываясь, сказал Тави. – Скоро поселок будет сам на себя не похож. После вчерашнего мне кажется, что любой человек, даже тот, который не способен взять в руки ружье, внутренне создан для жизни в обстановке войны. Интересно, может, омары затем и приживляют пулеметы прямо к самим себе – для них это своего рода вершина постижения человеческой природы?
– Да, я тоже заметил, что некоторых оружие дополняет, будто им всегда его не доставало. Но омары-то не люди.
– А люди это люди? До вчерашнего дня я думал, что мама вообще никогда меня не ударит. Я даже представить себе не мог, с какой тупостью, с каким равнодушием она на самом деле смотрит на мир. И я бы никогда раньше не поверил, что она беспрекословно и подобострастно подчиняется этому недалекому негодяю Джифою.
– Она же на него работает.
– Я раньше думал, что она за свою большую зарплату улучшает ему прирост фрата, а вчера оказалось, что он ей нравится. Я имею в виду, не как работодатель, а вообще. Я не понимаю, что между ними, но я это видел. – Тави передернуло, его голос снова повело в слезы. – На него работают все. Но большинство его сотрудников от него не в восторге, а она ест у него с руки.
– Они что...,
– Я не знаю. И не очень хочу знать. Просто это так странно и страшно – чувствовать, что у близкого тебе человека есть сторона жизни, которая от тебя скрыта. Да и человек этот, возможно, не был тебе близким, а просто носил маску. Она думала, что я ребенок, и все было замечательно, так как можно было не принимать всерьез наши слова и игры. Но вот я вырос с верой в эти слова и игры, и оказалось, что весь мой мир состоит из них. А ее мир всегда состоял из чего-то другого. И получилось, что она вырастила чужого себе человека – то есть меня. Но как можно было так сделать? Это что, такая особенная глупость? Или взрослые просто не понимают смысла легенд и не придают им значения, притом что сами, должно быть, на них росли?
– Я правда верил в то, что ты найдешь с ней общий язык. И тоже не мог себе представить, чтобы она тебя ударила. Она вроде всегда была другая, не такая, как местные.