– Я почти всех их помню. И все, кроме одного фермера, были моложе меня. А семерых я знал ребятками. Вот уж не думал, что повезу их сам из мира живых в мир мертвых... Привет, Хинхан. Как ты?
– И Вам привет, Фирхайф. – Хинта неловко тронул старика за плечо, и тот в сердцах притянул мальчика к себе. – Не так плохо. А Вы?
Фирхайф прищурился и отвернулся.
– Буря.
– Тяжело будет ехать? – спросил Тави.
– Поезду и мне – нет, а вот пассажирам придется стоять на грузовых платформах. Сильно потреплет ветром. Но тут уж ничего не поделаешь – народу много, а сидячих мест всего сорок шесть. – Он обратил неожиданно ставшее измученным и по-детски печальным лицо к небу. – Для мертвых это хорошо. Из-за молний весь Шарту полон теней и вспышек. Солнце скрылось, сумерки сгущаются средь бела дня. Вода пеленой застилает обзор. И это все означает, что двери в другой мир открыты очень широко.
– Религии прежних веков были такими разными, – сказал Тави, – но все сходились на том, что мертвые любят особую темноту – темноту, полную огней, темноту, которая нужна затем, чтобы в ней что-то сияло. Молнии в грозу. Толща льда, сквозь которую пробиваются всполохи огня. Горящие плошки, плывущие по воде. В доме, где кто-то умирает, мы создаем искусственную ночь, но оставляем в одной комнате включенными все лампы.
– В Притаке делали то же самое, – вспомнил Хинта. – Они вообще не верили в жизнь души, но считали, что после смерти человека от него остается энергия, которую можно использовать для создания призрака. И он – этот призрак – выходил из света в темноту и там вселялся в тело особой машины, которую для него готовили жрецы.
– Да, может быть и такая темнота, с машиной внутри. С другой стороны, темнота, полная огней, вообще бывает очень разной. Звездная ночь – совсем не то же самое, что небо, закрытое черной грозовой тучей. В литской ойкумене осталась лишь принятая в Лимпе религия льда и огня. Гроза с ее водой и молниями отлично подходит этой религии. Но мне нравится думать, что, покидая тело, мы не остаемся здесь и не проваливаемся вниз, а уходим вверх по лучу.
– Так ты веришь в джиданский ветер мертвых? – уважительно спросил Фирхайф.
– Звездный ветер. Он не для мертвых, потому что он – само отрицание смерти. Он для всех живых существ. Приносящий нас сюда и уносящий нас отсюда, он обеспечивает странствие душ через миры. – Тави глубоко вздохнул. – И нет, я не верю в это по-настоящему. Ведь невозможно по-настоящему исповедовать религию, последнего прямого носителя которой расстреляли шесть веков назад. Просто мне нравится эта мертвая религия мертвого народа. По-моему, она лучше нашей.
Фирхайф не стал возражать.
– Все получат свое, – обещал он, – вот увидишь. После бури будет звездная ночь.
Так они разговаривали еще около получаса. Хинта вставлял в разговор лишь отдельные реплики, но при этом ощущал, что по-настоящему участвует в общении. Его сердце было кроваво разорвано и развернуто навстречу каждой истине, которую он слышал, и он снова ощущал благодарность: к Тави – за то, что тот своими словами делает смерть красивой, и за то, что они вместе подарили Дване компас; к Фирхайфу – за его стариковские слезы и за то, что тот поведет особый рейс тихоходного поезда.
Колумбарий был расположен за границами поселка – относительно прежнего Шарту он находился на западе, относительно нынешнего оказался на востоке, ровно на полпути между поселком и морем. Монорельс выписывал среди полей сложную петлю. Хинта и Тави были вынуждены расстаться с Фирхайфом – все сидячие места заняли взрослые, и им пришлось искать себе место на одной из грузовых платформ. Там они и стояли, вцепившись руками в борт, удерживаясь под шквалом дождя. Поезд, сияя огнями, летел над темным болотом размокших фратовых полей. Когда поселок остался позади, монорельс начал делать плавный поворот, и Тави показал рукой на уплывающую вдаль светлую линию улиц.