Впервые за всю историю нашего знакомства Ольгерд внимательно слушал и даже не перебивал.
— Вот оттуда детей и забирали. Когда я узнала об этом, я…
Я никогда раньше не произносила этого вслух. В Горменгасте это особенно неприятно — словно всюду спрятаны невидимые уши, жаждущие моего признания.
— Ты? — холодно поинтересовался Ольгерд.
— Натравила охотников на ведьм. Больше об ордене никто ничего не слышал.
Но тогда я даже не представляла себе, сколько жертв здесь приносили темным силам. Чего Иштван пытался этим добиться? Если в дневнике ничего об этом не будет сказано, ответов мне не узнать уже никогда.
— Ты пыталась поговорить со своим наставником?
Пыталась? Да я рвала и метала, стараясь выудить из Иштвана хоть одно объяснение, которое сделало бы его меньшим монстром. Хоть что-то, хоть одну зацепку. Он оправдывался тем, что выбирал только нелюдей и болезных. Всех тех, кто по его мнению не достоин жизни.
Иногда мне кажется, что демоны не в преисподней, а на земле. Но потом вспоминаю Бааль-Зевува и ему подобных: нет, все-таки в преисподней.
— Он сказал мне, что я слишком юна, чтобы понять.
Если быть совсем точной, назвал милым ребенком и потрепал за щеку. От детоубийцы это слышать особенно грустно.
— Про жалость, Милена — я никогда не убивал детей. Я никогда не убивал тех, кто не мог себя защитить.
Трудно представить, что за шестьдесят с лишним лет разбойничества ни одна невинная душа не пострадала от его карабелы. Он не задумывался, что стало с женами и детьми убитых им людей? Какая участь ожидает семьи, оставшиеся без кормильца? Но если Ольгерду хочется верить в свое благородство — его право. Я тоже люблю придумывать себе оправдания.
Я даже не заметила, как мы дошли до двери. Еще один немигающий глаз. И почему в Горменгасте ни в одно помещение нельзя войти просто так, без всяких манипуляций? Как я раньше здесь жила?
Иштван не ставил ловушек, но придерживался убеждения: «Если ты не способен отгадать загадку, возвращайся, когда поумнеешь». И что он оставил мне напоследок? Под глазом возникла аккуратная надпись на стене.
«Я был виновник многих скверных дел. За то страдать — тяжелый мой удел. Тонул, горел, все муки я стерпел, и все же извели — так стал навек слугой безжалостной резни».
Виновник многих скверных дел? Страдать — тяжелый мой удел? Неужели он загадал загадку про самого себя? Стал слугой безжалостной резни, принося людей в жертву? Как интересно. Я облокотилась о стену, раздумывая над ответом.
— Металл, — сказал Ольгерд.
— Что?
— Металл. Очевидно же.
Глаз удовлетворенно захлопнулся. Чудесно, даже хлебнув самогона, Ольгерд отгадал быстрее меня.
— А ты хорош, — потешила я его гордыню.
— Noblesse oblige (Благородное происхождение обязывает, фр.), — хмыкнул Ольгерд, расправив плечи.
Прежде в этом кабинете я бывала только под зорким наблюдением, потому почувствовала себя ребенком, наконец дорвавшимся до запретной комнаты. Иштван увлекался коллекционированием диковинок и не знал меры. Кабинет потихоньку превратился в музей, а затем и в склад всякого хлама. За этим барахлом давно нельзя разглядеть, как роскошно когда-то была обставлена комната — богатые фрески на стенах, массивная дубовая мебель.