И я поняла, что убежать не получится.
Вторая, третья, четвертая дрянь с визгливым хохотом пронеслись мимо, к паренькам, которые так и застыли с пустыми глазами, замелькали желтые глаза, слюнявые пасти, клыки, парни очнулись и завопили громче Кер, в унисон, отличным зубодробительным дискантом, кто-то из них, когда над ними уже смыкались крылья, завопил: «Брось его, брось!»
— Не… бросай… — прохрипел Клим, но воришка уже швырнул жезл на могильную землю.
И холмы вокруг нас содрогнулись. В нотки тумана настойчиво вплелась удушливая сладость, которая давила хуже, чем тление. Послышались скребущие, вкрадчивые звуки — царапание из-под земли…
Я метнулась за жезлом — плевать на себя, с этой дрянью что-то надо делать! — но меня отшвырнули хорошим ударом в бок. Керы выкидывались из тумана, будто его клочья, били крыльями, отбрасывали — и ныряли обратно, парнишки уже перестали визжать и только прикрывали головы от когтей, а вокруг нас шевелилось и оживало кладбище.
Мои удары античные твари выдерживали не очень-то: одной я залепила между глаз, второй свистнула сумочкой в челюсть — улетали в туман; но дыхание сбивалось от жути, к которой я вообще-то не привыкла, от алых бусинок глаз, следивших с земли. Я, наверное, что-то забыла, потому что все силы уходили на то, чтобы дышать, уворачиваться и отбиваться — и не смотреть на ползущую с могил землю.
Климу, в конечном счете, было гораздо хуже.
Он стоял на коленях. Гранит осыпался под его пальцами, и я была рада, что не вижу его лица, знала только: он на волоске, на лезвии ножа, потому что от каждой налетающей серой твари он дергался так, будто его било током…
Наверное, я все-таки загляделась и пропустила момент, когда в меня вцепились сзади, и голову мне запрокинули к небесам. Успела только взвизгнуть, уныло и пронзительно — а потом уже началось кино: мелькали картинки, которые словно вообще со мной не были связаны.
…слово на неизвестном мне языке, свистящее и властное, пальцы убираются с рук, с плеч, Керы замирают, оставляют парней…
… Клим выпрямляется с отстраненным, спокойным лицом, глаза горят страшнее бусин на жезле — на его жезле, на который он смотрит…
…шаг, размеренный и спокойный, с протянутой рукой, и тени ведут его в хороводе, кривляются и радуются…
… второй, взгляд на меня, пальцы начали дрожать…
…проклятая сладость петлей вокруг шеи, Клим оседает на землю — последняя попытка замедлить собственное продвижение, но рука тянется за жезлом, у которого слишком много власти, и потому кажется, что и жезл медленно продвигается навстречу руке…
…частокол теней, злорадный хохот Кер, взвизги бедных воришек, вокруг поднимаются в белую ночь те, кто был уложен в могилу без отпевания. Керы налетают и бьют крыльями, и стараются сделать так, чтобы я не смогла заговорить, нет, не заговорить, позвать, потому что иногда достаточно просто позвать, потому что никто из нас больше не один…
Следующей Кере я зарядила в живот с ноги. Набрала в легкие проклятой душистой сладости из тумана. И заорала во весь голос нелепое:
— По-мо-ги-и-и-и-ите!!!
Серые твари, похожие на огромные, старые тряпки техничек, зашелестели, забалаболили, захихикали: ждали, что я буду кричать другое. Но я закричала это, потому что все остальное вылетело от страха из головы.
И потому что больше ничего не нужно было.
Белая ночь вздохнула и просветлела, разметав клочья тумана. Ветер коснулся лица — с запахом иной сладости, нездешней, дымной и тонкой. Тихий отзвук многоголосого пения колыхнул ветви, успокоил кладбище словами — не на греческом языке. Взвизгнули Керы, с ужасом уставившись за мою спину.