— Правда? — личико Аполлона перекосилось сладострастной улыбочкой, и почему-то начало пониматься, почему некоторых языческих божков считали демонами. — Ты хочешь начать маленькую войну прямо сейчас, смертная? Ну же, давай, взывай — и мы посмотрим, что пошлет тебе Он в тот момент, когда я…
Оказалось, они быстро перемещаются. Божки. Прямо-таки — моргнул, а он уже в двух шагах от тебя, мечом замахивается. И времени нет ни на развесистый монолог, ни даже на молитву, есть только на простое, сухое «Господи…» — и нужно надеяться, что и так сойдет.
А меч — он движется вперед вроде как неотвратимо и очень нацеленно, и замирает, только встретив на своем пути плечо. Не мое, правда.
Клима.
Они все-таки очень быстро перемещаются, эти божки, когда захотят…
— Дядюшка? — озадачился Аполлон и дернул меч к себе, отпрыгнул на пару шагов, занял позицию для боя — свеженький, сияющий прямо. — Ты, оказывается, мог подняться. Жертвуешь собой ради смертной? До чего ты опустился! Или она для тебя так важна? Нет, правда, если ты сейчас опять опустишься на землю — я тебя даже и не трону, ведь видно, что бой ты проиграл. Я предпочту смертную: она меня разозлила. Смертные! Страшитесь же олимпийцев и своей участи!
Клим не ответил. Он не слушал.
Он вообще-то возник спиной к племяннику — то есть, лицом ко мне.
И смотрел теперь на нас — на меня и подбежавшего Алика, улыбаясь высеребренной ихором улыбкой.
— Не надо, Клим, — попросила я тихо, потому что видела, как живо сбегает серебристая струйка по его пальцам из разрезанного плеча.
Он улыбнулся шире и светлее. Шевельнулись губы, складывая слова — перед тем, как он обернулся и с той же улыбкой шагнул навстречу Аполлону, поднимая выщербленный, изрезанный меч.
— Поте-де фовунтаи.
Не бойтесь.
Две улыбки столкнулись, и два меча, и два чего-то еще — чего-то самого важного, непонятного, неосознанного… две фразы? Две… веры?
Столкнулись, разродились скрежетом металла, пролились хохотком языческого божка.
— Так и должно быть, дядюшка. Ну, что я тебе говорил?
Меч Клима лежал в осколках. Сам он вытирал порезанную одним из осколков щеку — безоружный. Аполлон смеялся и мотал головой — казалось, вот-вот вычитывать начнет.
— Ну, надо же, дядюшка. Так любишь смертных, что готов уподобиться им. Что с твоим ихором, дядюшка? Почему он такого странного цвета?
Медленно набухают, падают с пальцев гранатовые зерна — сыплются частой россыпью, расплываются по плитам, льются туда, куда недавно пролилось серебро.
Алым окрашивается дурацкая майка с оригинальным принтом. Алое пропитывает джинсы, взятые напрокат — античные одежды исчезли…
Алое ползет по щеке, смешиваясь со слезами.
Он стоял, глядя в высь — так, словно собирается опять разговаривать с кем-то, с кем у них очень сложные отношения, и в горсти у него была теплая, живая, алая жидкость — кровь смертных.
А на глазах — слезы, хоть я этого и не видела.
Олимпийцы молчали и не двигались, и челюсть Крона замерла в полужевке.
— Смертный, — презрительно выплюнул Аполлон. Коротеньким словом выразил все, что думал. Все это самое: «Ты теперь прах под моими ногами, я тебя презирал, но ты был хотя бы из нас, а вот теперь предал это и стал тем, никтожнее кого нельзя уже и быть». — Ну что ж, я могу хотя бы…
Меч дернулся вперед со свистом — взвизгнул, опал в прах, не коснувшись плеча, из которого вытекало алое, горячее. Аполлон прошипел ругательство, и в его руках объявился лук — серебряный и искрящийся.
Но золотая стрела дрогнула в полете и улетела искать другие мишени.
— Смертный, — тихо выговорил Клим. — Что ты можешь сделать смертному? Ты мне не бог. Я в тебя не верю.
У Аполлона дрогнуло и перекосилось лицо. Он закричал что-то — неразборчивое, древнее, поднял лук, посылая еще и еще одну стрелу, в нашу сторону, в сторону Клима…
Стрелы летели и брызгали, расшибались о воздух солнечными лучами. Пустыми, нестрашными.
Не бойтесь.