Брр, передернулся царевич. Какими все-таки странными порой бывают люди. Многоученый книжник Аврелий терпеть не может виршеплета Гая Гардиано. Завидует, что ли? Или исходит черной желчью из-за давней вражду промеж Ромусом и Ахайей? В исторических трактатах упоминалось, Ромус основала горстка беглецов из разоренного войной эллинского города Траяноса. Спустя сотни лет Ромус окреп и возвысился, силой оружия покорив Элладу и превратив древнюю родину в одну из множества своих провинций. Где война, там неизбежны грабежи и насилие, и эллины до сих пор не могут простить ромеям содеянного. Наверное, Аврелий тоже из таких — не способных забывать, лелеющих давние обиды, как прогорающие угли под спудом.
Мысль скользила прихотливым путем струящегося по многоцветному лугу ручейка. Непонятные слова криво пересказанных виршей стукались друг об друга, как в дальнем детстве зажатые в потном кулачке разноцветные камешки. Пересвет рассеянно вертел их так и эдак, прилаживая друг к другу. Заранее смирившись с тем, что ничего путного у него не выйдет. Не мастак он вирши складывать. Никогда за ним подобного умения не водилось.
Перепутанные латинянские строчки вдруг улеглись ровным рядком, словно нанизанные на шелковую нить жемчуга. Охнув, Пересвет несколько раз повторил явленное вслух, чтоб лучше запомнить, благо ночная улица пустовала в оба конца:
— Ты как тайна с улыбкой змеиной,
С синими, бездонными очами.
И как мед трехтысячелетний,
Душными, черными волосами…
Вот, значит, что написал, а потом скомкал и отбросил Гардиано. Вот каким ромей увидел принца Ёширо Кириамэ. Запутался в силках, сплетенных из гладких, шелковистых прядей — седых от рождения, сгоревших в высоком пламени погребального костра и отросшими заново черными, как безлунная ночь.
Ну и что прикажете теперь делать — гнать Гардиано из терема поганой метлой? Взывать к совести Ёширо, которой у нихонца отродясь не бывало? Биться в безнадежности главой о сруб светлицы — или же позволить событиям течь своим чередом? Ничего такого особливого не приключилось. Два взрослых, разумных, самостоятельных человека учтиво потолковали об особенностях стихосложения Востока и Запада. Парень с талантом виршеплета написал четыре пронзительные строки — ну, участь ему такая выпала, не способен он не сочинять. Между царевичем и Кириамэ — три прожитых рядом года. Разделенные опасности и тревоги, дружба и сердечная привязанность. Темноглазый ромей пришел невесть откуда, и вскоре опять сгинет неведомо куда. Ёширо просто забавляется, поддразнивая невысказанными обещаниями, выжидая и наблюдая сквозь ресницы, что совершит Пересвет. Начнет рвать и метать, аки дитя неразумное, или явит себя мужем вдумчивым и рассудительным, как положено царскому сыну?
Буду спокойным и сдержанным, уверил себя Пересвет, шагая по объятым покойным сном коридорам царского терема и стараясь потише цокать кованными каблуками по наборным полам. Не из-за чего тревожиться. Можно подумать, ты не ведаешь проказливого нрава Кириамэ. Он как избалованная красотка — замуж вышла, а никак не угомонится, всё испытывает свои чары на мужниных друзьях и случайных знакомых. Не потому, что супруга не любит или изменить помышляет, но лишь оттого, что желает снова и снова убеждаться в своей неотразимой красе. Когда-нибудь Ёширо непременно образумится. Когда-нибудь, да только не сейчас.
Пересвет надеялся, что к его возвращению принц будет спать, но просчитался. В опочивальне неярко горел бумажный фонарь, расписанный пионами. Облаченный в белую нижнюю юкату Ёширо полулежал в постели, укрывшись одеялами и неспешно перелистывая тоненькую книжицу в сероватой обложке. Черные волосы змеились по подушкам — и в самом деле, похожие на удушающие петли, чьё роковое объятие смертельно и сладко.
— Выпросил все-таки, — хмыкнул царевич.