Санта-Муэрте стояла между столбов. Закатное солнце превратило ее калаверу в застывшую кровавую маску с темными провалами глаз, а узоры исполняли на подоле дикую пляску предсмертной агонии.
— Ты обманула меня, Мария, — бесцветный голос, в котором не было больше ни грусти, ни сочувствия, смешался с треском пламени. — Ты обманула.
— Я отдала тебе три жизни, — с вызовом ответила Мария. — Их должно хватить на Алехандро.
— Дело не в количестве. Ты — торговка, неужели ты не понимаешь?
Пышные рукава качнулись, и белый песок посыпался на землю.
— Ты просила помочь, Мария, ты звала меня, и я пришла. Ты не дала мне своих сыновей, так пусть будет по-твоему. Я не приду за ними. Но и ты пожалеешь, — алые отсветы отразились во тьме глазниц, голос набрал силу — слова гремели и заглушали пламя. — Настанет день, когда ты будешь звать меня, умолять, просить; но я не приду, ведь ты обманула меня.
Сказав это, Санта-Муэрте прошла к хижине и рассыпалась в бушующем пламени. Приговор был вынесен, и Марии еще только предстояло узнать, что он несет.
То лето запомнилось Аламогордо двумя крупными пожарами. Первый, в котором сгорела хижина мескалеро, мало кого удивил, но пересудов вызвал много — говорили, что шаман вызвал адское пламя, но не смог с ним управиться; говорили, что Бог соизволил обратить свой праведный гнев на этого грешника; наконец, говорили, что бродяги ограбили и сожгли старого индейца.
Второй пожар был месяцем позже, в доме Хорхе Уго. Его жену и новорожденного сына спасти не удалось, но сам он, к изумлению докторов, выжил. Неделю к нему не допускали никого, невзирая на яростные протесты Марии, но в итоге доктор все же разрешил Мануэлю зайти в палату. Это посещение продлилось не дольше двух минут: когда Мануэль вернулся в коридор, в глазах его стояли слезы, и предательская зелень проступала на лице. Дрожащий и подавленный, он обнял мать и зарыдал, совсем как в детстве, зарывшись лицом ей в волосы.
— Он… жив, — в ужасе бормотал он. — Он жив, madre, он все еще жив!
Мария, чувствуя, как тело ее наливается глухой болью, отстранила сына и холодно посмотрела на доктора.
— Я должна его видеть, — сдавленно произнесла она.
— Никто не должен такое видеть, — грубо ответил доктор, но все же посторонился.
Мария медленно вошла в палату, омертвевшая от страха, и приблизилась к больничной койке. Две сестры меняли Хорхе Уго повязки, и она увидела темно-алые струпья на его ногах. На щиколотке мясо слезло почти полностью, и от вида черной обугленной кости Марии стало дурно.
— Это ногу придется отнять, — буднично произнес доктор за ее спиной.
Лицо сына почти полностью скрывали бинты — виднелся только самый кончик носа и оплавленные обрубки губ, напомнившее Марии обрезки испорченного мяса. Он дышал со страшными хрипами, и почти каждый раз испускал страдальческий стон.
— Дыхательные пути повреждены, — безжалостно продолжал доктор. — Он слеп; его глаза полностью сгорели. Мы делаем все, чтобы предотвратить сепсис, но это почти невозможно — слишком велика площадь ожога.
— Но он жив, — Мария смахнула слезы.
— Он жив, хотя и не должен, — отозвался доктор. — После такого не выживают, сеньора. На вашем месте я бы готовился к худшему.