— Я делал всё, чтобы она осталась подле меня. Запирал её, лгал, что позволю тебе жить в изгнании, — продолжает ангел смерти, и глаза его блестят. — Но после того дня, её любовь, которой я так жаждал, стала мне ненавистна, и Хи Мён тоже. Я ненавидел её ласку, ненавидел эти глаза, которые даже осудить меня не могли. Я хотел избавиться от неё, но не мог и только винил во всём.
Ким Шин вспоминает сгорбленную фигурку у алтаря, напоминающую сломанную куклу, и жаркий шёпот: «Милостивый Будда, прими к себе моего брата. Прости ему его грех, а если он настолько тяжёл, то подели вес его между нами».
Как они оба презирали её — девушку, которая просто их любила! Один — за непонимание и равнодушие, второй — за нежность, которой не заслужил.
Винить её было очень легко — Хи Мён и сама себя винила. И она была виновата. За то, что могла лишь любить, а любви для спасения недостаточно.
— Её слёзы, мольбы, долгие болезни ничего для меня не значили, — жнец хватает ртом воздух: горло стискивает не только враждебная ладонь, но понимание собственной жестокости. — Почему она была опечалена? И почему была несчастна? Я никогда не спрашивал её.
Ким Шин усмехается, но горько. Она всегда была несчастна, и в золотых глазах таилась тень, которую он никак не мог заставить исчезнуть. Это делало Хи Мён неизменно далёкой, и как бы сильно он ни любил её, а она — его, иногда тень омрачала взор принцессы.
Мужчине непонятно, как её брат мог этого не знать.
Каким глупцом был их король?
— Ты не знаешь, что я сделал с ней… что мы с ней сделали. Наверное, даже понятия не имеешь, что она так и не оправилась после происшедшего. Хи Мён слегла в тот день. Но она явилась просить на коленях отменить казнь или хотя бы позволить ей пойти к тебе. Она молила и молила… А я смотрел и думал: «Тогда и ты умри». Возможно, взглянув на неё, я понял, что сделал. И полагал, если она умрёт, память об этом умрёт вместе с ней.
Ким Шин хмурится. Чего она пыталась добиться, эта глупая девчонка? Почему продолжала защищать их, когда они отказались от неё?
— До самой своей кончины я наблюдал за её болезнью — тревога, боли в груди и потеря сознания, всё это оставалось с ней. Я боялся остаться один, и вместо того, чтобы спасти хоть кого-то — всех же и уничтожил. Это был я… я…
Больше всего на свете Ким Шину хочется его убить, разорвать на части, сделать с ним то же, что сделали с ним: заставить смотреть, как любимые умирают на его глазах. Но по нелепой случайности Ван Ё уже это видел — жена погибла от стрелы, а сестра увядала много лет.
Единственное, что их рознило — Ким Шин помнил об этом. И как бы ни были влажны глаза жнеца, сколько бы ни таилось в них страдания, — этого мало. Нельзя познать боль, испытываемую столетиями, за один миг.
— Держись от Хи Мён подальше, — цедит токкэби. — Не смей просить у неё прощения, не смей говорить о прошлом. Останься жнецом, каким она тебя знает, и даже думать не смей о том, чтобы говорить ей всё это.
«Не прощай его, Хи Мён, — думает Ким Шин. — И меня тоже. Пусть никто из нас никогда не простит другого. А когда всё закончится так же, как в тот день, я всё-таки попрошу Бога дать нам шанс в другой жизни, чтобы мы встретились при иных обстоятельствах, и чтобы ни прошлое, ни настоящее не сумели нас разлучить»
И он разжимает пальцы.
Потому что смерть — это покой, а тот его не заслужил. И дело вовсе не в том, что сердце Хи Мён разобьётся, если брат снова её оставит. Нет, вовсе не в этом.
***
Ю Ди стоит на светофоре, и руки её дрожат. Она не знает, куда идёт, и почему не уехала на грузовике, но не возвращаться же. Не сейчас, когда она так взвинчена, и каждое слово Ким Шина бьёт точно в цель.
«Исчезнуть? Мне? Нет уж. Я никуда не исчезну, и не мечтайте»
Две девочки рядом смотрят на неё и шепчутся, наверное, заметили её нервозность. Но Ю Ди не обращает на них внимания: она давно привыкла отрешаться от мира.
«Уйти? После стольких лет — и уйти?»
Девушка скрипит зубами.
В кармане вибрирует телефон, но её так трясёт, что, пока ей на это не указывают, она не берёт трубку. А когда отвечает, то челюсти её оказываются сжаты настолько, что вместо слов получаются нечленораздельные звуки.
— Ю Ди? Доченька, ты меня слышишь?
— Да, мам, — рычит Хон.
«Уйти? Да я буду мозолить вам глаза каждую секунду»
— Ты что, решила работать дрессировщицей тигров? — удивляется Сон Ми.
— А… Прости, — извиняется девушка, с трудом заставив себя успокоиться. — День выдался не из лучших. Ты что-то хотела?
— Мэзэко недавно заходила. Она была не в себе.
— Она мне звонила, всё хорошо, — спешит сказать Ю Ди, но мать молчит, и она знает, что та что-то подозревает.