Это была холодная машина для убийства. Пушечное мясо, которое не видит дальше своей страсти к жестоким пыткам. Безобразное чудовище…
Уйти. Куда угодно. От этого.
Лучезарные лица родителей с нескрываемой улыбкой смотрели на счастливых детей, открывавших подарки. Сегодня чадовцам исполнялось восемь лет, поэтому каждый их день рождения они с нетерпением ждали и радовались волшебству, когда чувствовали, что становятся на год старше. Они вдыхали в себя запах взросления и отдавались нескончаемому восторгу, светящемуся в их наивных серых глазках. Маленькие ручки срывали пёструю обёртку, и ротики открывались от восхищения. Длинный паровозик с разноцветными вагончиками! Они давно мечтали о таком!
Илья краем глаза посмотрел на своего брата, улыбающегося от счастья. Селиван весь светился, рассматривая подарок на восьмой день рождения, и в какой-то момент Илье показалось, что ничего красивее в жизни он и не видел. Смотреть, как кто-то пребывает в эйфории от распирающего восторга и неподдельной радости было так прекрасно… Мальчику было настолько приятно смотреть, с каким трепетом Ваня берёт паровоз и осторожно катает его по столу, проверяя на прочность, что готов был отдать этот общий подарок только ему одному, лишь бы наслаждаться этим мгновением вечно…
Вскоре утомлённые от вечеринки братья легли в кровать, и свет потух. Селиван даже через поволоку мрака продолжал смотреть на игрушечный паровозик и мечтать, что завтра будет играть с ним, сколько захочет. Илья же любовался этой искренностью и не хотел даже шевелиться, чтобы не спугнуть этот лучезарный взгляд… Столько доброты, тепла томилось в душе, когда он смотрел на счастье других людей. Почему? Мальчик и сам не знал, но хотел продлевать эти моменты чужого восторга всегда-всегда…
Утреннее солнце забило своими раздражительными лучами прямо в глаза, и восьмилетний мальчик разомкнул веки. Ему снился чудесный сон, вот только Илья никак не мог вспомнить, что же такое нежное и ласковое грело его душу. Наконец последние миражи сна ускользнули из памяти, и маленький мальчик понял, что ему просто надоело гоняться за тем, что давно ушло.
Почему-то Илье было легко и необъяснимо хорошо. Обычно по утрам он ещё долго валялся в постели и что-то буркал под нос, просыпался вялым и раздражительным, шипел на всё. Но сегодня его душа проснулась вместе с ним. Мальчишка осмотрел комнату. Детские рисунки на стенах, где были нарисованы улыбающиеся родители, розоватое небо, освещаемое солнышком, разноцветный паровозик… и в конечном счёте, Илья затаил дыхание, — спящий братик, светившийся от счастья даже во сне и зарывшийся в подушку, чтобы не спугнуть радостный сон. Илья знал, что скоро он забудет это чувство, что скоро станет угрюмым и раздражительным, будет плакать, когда родители не выполнят его просьбу.
Мальчик попытался вновь предаться объятьям Морфея, но переполняющее чувство восторга, становившееся с каждой секундой больше самого тела, не давало покоя.
Мальчик ещё не догадывался, что это чувство больше никуда от него не уйдёт. Оно только сделается привычнее, поэтому ослабнет, но никуда не исчезнет, как выдуманный сон. Иногда его будут настигать резкие удары, когда он вновь будет видеть счастливые лица, из-за которых на сердце станет тепло, а глаза наполнятся слезами. Мальчик не догадывался, что это навеки сделает его характер отличным от брата, а эта искренность будет преследовать его всегда, когда будет видеть улыбку брата.
Илья будет счастлив всегда, когда будет счастлива вторая половина его расколотой души.
Парень сделал глубокий вдох, наполняя лёгкие сладким воздухом, тем самым выныривая из океана, состоящего из осколков разбитой памяти. Илья тут же ощутил, что за мгновение насквозь покрылся холодным потом — слишком большой роскошью был этот кислород, с гремящим шумом в тишине отдававшийся дыханием. Он посмел сделать вдох, когда уродливый монстр слышит каждую упавшую капельку за километры… Однако в этом вдохе было всё — жажда жить, скорбь о минувших днях, желание вернуть невозвратимое прошлое…
В душившем рассудок молчании раскатами грома и громким реквием окатил комнату звук упавшего стеклянного стакана, которому наверняка было не меньше полустолетия. Стекло озорными брызгами разлетелось по полу, но прошло, наверное, не меньше часа, пока они наконец не достигли поверхности и не утихли. Время липким мёдом тянулось, играя на натянутых, как струны гитары, нервах, заставляя оттянуть мучительный момент смерти, чтобы продлить страдания.