Скетч занимал всю верхнюю половину разворота: тёмное, свисающее сверху, со светящимися глазами, торчащими из бесформенной массы, и оскаленным ртом, из которого выбирался язык. Ниже виднелись строчки — короткие, отрывистые:
«появилось сегодня на потолке, смотрю уголком глаза, иначе заметит»
«не пойму, как бороться и чем питается»
«надо придумать что-нибудь и прогнать»
— Чем питается? — переспросила Оля.
— Ага. Они все жрут разное. Кто-то мясоед, кто-то нуждается в более… эээ… тонких материях, типа эмоций. Ещё некоторые занимают чужие тела, так что, можно сказать, тоже ими питаются.
Записи продолжались до самого конца листа, с каждым разом становясь всё более сумбурными и непонятными.
«Дима в командировке, а я тут с ним наедине»
«сын точно видит, что делать?»
«вчера пыталось нацелиться на ребёнка. пытаюсь отвлечь, не помогает»
«появляется в темное время суток, не могу толком заснуть»
«ползёт к его спальне»
«не уходит»
Последняя запись была явно самой новой. Совсем неразборчивая, поплывшая, будто на свежие чернила плеснули водой:
«если что — меня, не его»
Оля ощутила, как мурашки побежали по спине. «Меня, не его»?
— Это она о…
— Именно. О своём ребёнке, то есть обо мне.
Картинка понемногу складывалась. Что, если попытка самоубийства Марины вовсе не была таковой? Что, если истинная причина её поступка — избежать участи куда более худшей? Оля понимала: Женька не мог об этом не догадаться.
А догадавшись — вряд ли смог бы долго оставаться с существом наедине. Поэтому, когда оно начало строить планы и искать улики — не выдержал и рванул из дома, в спешке, как был, в домашней одежде.
— Ты думаешь — это та же самая штука, которая?.. — она понизила голос почти до шёпота, будто боялась, что их услышат. Кто — непонятно: в пустой квартире не было ни души, кроме их самих. Или почти ни души. Чёрт знает, кто там может прятаться в тенях.
Строить догадки не хотелось.