Если по ночам не спалось, Рен вспоминал, как Мина видела в нём авторитет и своего защитника. Если кто-то обижал её — она всегда шла к нему, обнимала и утыкалась в шею, а он гладил её по спине, успокаивал и пытался выяснить, что произошло. Когда Мина плакала — он прижимал её к себе ещё крепче, целовал в макушку, а она пыталась обхватить своими тонкими ручками его широкую спину и всё время шептала, что любит его, как будто он в этом сомневался.
Рен тихо плакал, растроганный воспоминаниями. Втайне от Ханны он вёл дневник, куда записывал всё, что вспоминал из произошедшего за девятнадцать лет жизни своей дочери. С большим удовольствием и ностальгией он вспоминал, как Мина делала ему всякие причёски — у него-то волосы длинные были, свои она обстригла. Как, пока он спал, она его накрасила — это сильно сказано, скорее, раскрасила, — косметикой, вытащенной из косметички Ханны, и он в таком виде вышел в магазин. Как он учил её обращению с оружием и выступал партнёром в боевых искусствах.
— Айкидо — лучший вид борьбы для женщин, — как-то сказал Рен Мине, а та надулась:
— Что за сексизм, папа? Я всё равно хочу боксом заниматься.
Правда, после одной сломанной руки желание тут же улетучилось, и Мина уступила отцу, начав заниматься «лучшим видом борьбы для женщин». Быстро достигнув успеха среди сверстников, с которыми она занималась, Мина попросила практики у своего отца. Тот охотно согласился и был весьма удивлён, что его пятнадцатилетняя доченька уложила его на лопатки за одну минуту. Но, видя её радость, Рен не стал возмущаться. Он был счастлив за девочку, ставшую ему родной.
И Рен, и Ханна быстро вернулись на работу и посвящали ей много времени. Но раз в год в конце ноября они возвращались в Японию, чтобы помянуть дочь.
Каждый раз когда они приходили на кладбище, Рен просил Ханну оставить его наедине с могилой дочери. Ханну поначалу удивляла эта просьба, но потом, когда она увидела сидевшего на коленях перед могилой мужа, до неё дошло: Рен плакал. Плакал и не хотел, чтобы она становилась свидетельницей его слабости, чем он считал слёзы.
Сердце Ханны болезненно сжималось. Наблюдая за трясущейся от рыданий спиной супруга, она отчаянно желала подойти к нему, сесть рядом, обнять его. Сделать что угодно, только бы он не переживал своё горе один. Но когда она попыталась один раз так сделать, Рен рявкнул:
— Отойди. Оставь меня.
Ханна послушалась и в последующие разы не встревала. С каждым годом он плакал всё меньше и меньше, он просто сидел перед могилой и смотрел на улыбающееся лицо Мины на памятнике. И мысленно просил прощения за то, что не увёл её оттуда сразу, позволив вступить в диалог с Ронином.
Ханна же винила себя в излишней строгости к Мине и том, что подтирала сопли Ронину, когда у дочери происходили всякие драмы в жизни. Она всегда думала: есть Рен, который сможет решить любую подростковую проблему Мины, пусть она к нему если что обращается. Возможно, по этой причине Мина и стала ближе к отчиму, нежели к матери. Однако девочка всё равно относилась к родительнице с любовью и уважением, что Ханна не могла отрицать.
Благодаря общему горю Ханна и Рен сблизились, стали больше времени проводить вместе, обрели счастье вдвоём. Они знали, что Мина не хотела бы, чтобы они всю жизнь грустили из-за неё. Она всегда была уверена, что жизнь — очень интересная, но скоротечная штука, поэтому время нужно тратить не на грусть и скорбь, а на радости жизни.