Он пожелал деду спокойной ночи. Потом ушел в свою комнату, разделся, сел на кровать и взял по лезвию в каждую руку. Он по-наполеоновски сложил руки на груди, так, что лезвие, которое он держал в левой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба правой руки, а лезвие, которое он держал в правой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба левой руки.
Он сидел так и чувствовал покой. Наконец-то он был свободен. Призраки больше не мучили его. Не нужно рубить траву, кричать, бредить, метаться, лицемерить в школе. Все прошло. Он улыбнулся и развел локти в сторону. Лезвия оставили на его руках глубокие порезы, из них тут же полилась кровь. Но не так много, как он хотел.
В этот момент дед постучал в дверь.
– А зубы-то ты не почистил.
– Я сейчас, – соврал Корби. Он попытался углубить порезы. Раз, другой. Все было не так, как он планировал. Он стиснул зубы от дикой боли, полосуя свои руки. Он весь дрожал, кровать под ним скрипела, кровь, совсем не сверкающая и не красивая, брызгала на паркет и на простыню.
Старик открыл дверь его комнаты и закричал матом. А мальчик все пытался дорезать себя. Дед отобрал у него лезвия и перетянул его руки выше локтей. Корби сопротивлялся, как звереныш, сорвал повязку и добился того, что, наконец, лишился сознания от кровопотери. Очнулся он в больнице, без мыслей, с руками, забинтованными от ладони до локтя и предусмотрительно привязанными к сторонам койки.
– Стыдно, да? Стыдно. Вся наша семья стыд и позор из-за таких, как ты. Яблоко от яблони не далеко падает. Мой сын не хотел служить родине. И вырастил вора! Вора и слабака! Опять молчишь.
Корби остановился. Он не мог оторвать взгляда от входа в ДК. Андрей тоже стоял здесь, на этих ступеньках, без банки пива и такой одинокий, неуклюже пытающийся в очередной раз что-то объяснить.
– Я не не люблю рок… просто я почти ничего о нем не знаю.
Он говорил и улыбался заискивающей улыбкой, как будто заготовленной заранее, появлявшейся прежде, чем кто-нибудь отпускал шутку. От пытки Корби спас оклик Ника. Вдоль аллеи, ведущей к подъезду ДК, выстроились щиты для афиш в покосившихся черных рамах. Ник отстал и, заметно качаясь, стоял перед одним таким. Корби с облегчением пошел к нему.
– Что? – спросил он.
– Смотри, – сказал Ник. Афиша на щите выглядела обтрепанной и полустертой, но изображение читалось. – Майкл Джексон!
– Он же умер.
– Да. Он был в России в конце девяностых. Надо же.
Корби почувствовал, что сейчас заплачет. Слезы, которых так и не дождался Ник, увидит дед, у которого они вызовут лишь привычное презрение. Майкл Джексон умер. Андрей тоже мертв. Старый плакат, удививший Ника, исчез. На его месте уже красовалась новая афиша – большая, гладкая, черно-серебристая.
К ней прилип осенний лист.
Корби потянулся к нему. Кожа на его открытом предплечье вдруг покрылась мурашками, словно от потока холодного воздуха, а собственная рука, белая как мрамор, с бледными следами старых шрамов, показалась рукой статуи, собранной из осколков и готовой снова рассыпаться. Лист был мокрый, как из-под дождя, только что опавший, кленовый, с прожилками гнили. Откуда?
Подул ветер, вырывая желтый клочок из пальцев, унося вверх, пока тот окончательно не пропал в темном небе.
Взгляд Корби потерял фокус. Фонарь над входом в ДК расплылся в пелене слез, вокруг него побежали, заискрились красивые крестовидные звездочки.
– Ну, что встал? Пошли.
Корби перестал замечать деда, как не замечал его четыре года назад. Старик был просто частью обстановки, стихией человеческого мира. Она могла помешать покончить с собой или заставить чистить зубы, могла решить, что ты живешь в той квартире или в этой, ходишь в ту школу или в другую. Но в ней ничего не было.
– Ты что, язык проглотил? – Дед закатил ему пощечину. Корби вздрогнул, повернул голову. – Постой-ка, где-то я все это уже видел… А ну, посмотри на меня. Та-ак… Те же елки, та же песня. Не хочешь ли ты опять вены порезать, а, сопляк? – Голос деда сорвался на крик. Он тряс Корби, как тонкое молодое дерево. На них нервно оглянулся одинокий поздний прохожий.
– Отстань от меня, – попытался отвернуться Корби.