— Кладезь! — словно выплюнул Макс.
— Я возьму твои плащ и шляпу? — спросил Эжен от вешалки.
— Сейчас? А завтракать?… Куда ты??
— Лучше не спрашивай.
Проводив побратима, Макс с ненавистью посмотрел на кофемолку и подумал: «Tea».
Глава XXII. В которой Эжен посещает Гобсека и нанимает компаньона
Выход на студёную улицу в толстосуконной размахайке поверх не самой свежей сорочки, в разных перчатках, в ботинках на босу ногу не причинял Эжену ни физических, ни нравственных страданий. От холода его спасало знание, что под полой болтаются три тысячи, а стеснение перед встречными он оставил в своём первом парижском году. Мудрый теперь, он так рассуждал: «Вот чешет навстречу тип. Что он подумает обо мне? О, — подумает, — ещё один охламон, пытающийся выглядеть лучше картинки из модного журнала, где у людей ступни короче носов, а руки изгибаются наподобие кувшиночных стеблей? Вот, — подумает, — паразит, обчистил семейную кубышку, чтоб вырядиться попугаем? Нет! Эх, — подумает, — горемыка! Ходит полуодетый. Да ещё улыбается. Ну, и молодец!». К каждому прохожему, задерживающему на нём взгляд, Эжен весело обращался с просьбой указать дорогу на улицу де-Гре. Если человек выглядел не слишком ошарашенным, ему поясняли: «туда, где зсаедает господин Гобсек».
Гобсек в то утро принимал у себя обычного посетителя — очень молодого и бедного самолюбца, пришедшего в день погашения векселя (было как раз первое декабря) просить о продлении срока. Юноша был, разумеется, в отчаянии; ростовщик, само собой, лютовал. Вдруг старый чёрт вскинул глаза поверх белокурой головы клиента, а тот почувствовал, будто ветер подул от двери, а затем что-то тихонько ткнулось в его затылок. Он быстро обернулся и увидел на полу бумажного соколика, сделанного из тысячной купюры. Пламенно возблагодарив Небеса, должник молниеносно прикарманил птицу.
— Что это там? — спросил Гобсек.
— Ничего. Вот вам ваши двести сорок, — юноша презрительно швырнул на стол по грошу собранные вчера деньги и направился к выходу, но у самой двери путь ему заградил высокий бледный брюнет в длинном чёрном плаще. Его синие глаза горели необычайным огнём. «Ждите в кафе по соседству,» — быстро и тихо сказал он, а сам прямиком пошагал к Гобсеку, незаметно облетая хватким взором всю обстановку. Что-то привлекло его справа. Он сел перед ростовщиком, поздоровался, назвался.
— Так, — сказал Гобсек, — Чем могу быть полезным?
Чтоб отвлечь внимание старика от своего лица, Эжен распахнул плащ, потом облокотился на стол, уронив голову на руки — так удобнее было обозревать зацепивший его шкаф, заставленный канцелярскими книгами и папками.
— Не думайте, — начал, всхлипывая, — что мне нужны деньги… Но я слышал,… что у вас… есть… пистолеты. И я пришёл просить вас… застрелить меня.
((Вот так он развлекался. Адекватность была ниже его достоинства. Во всём мире не нашлось бы человека непредсказуемей. Эжен почти никогда не знал, к чему приведёт его очередная реприза, но смело дрейфовал по потоку событий, рождённому его лицедейной причудой, и мало-помалу выплывал в океан больших, серьёзных дел и событий)).
— В Париже имеются люди, предоставляющие такую услугу, но я не из их числа.
(«Как интересно! И почему я всё-таки не устроился в уголовный розыск?»)
— Воображаю, какая у них такса!
— Что верно, то верно. Лёгкая, красивая и даже безупречная в глазах церкви смерть, как и всё стоящее — привилегия богатых, но неужели же вы, заведись у вас деньги, отдадите их киллеру? Вряд ли, дружок. У всех случаются неудачные дни, но в вас — поверьте мне — большой потенциал. Ваше имя мне почти ни о чём не говорит — уже хорошо! Я дам вам пятьсот франков, вы приоденетесь, познакомитесь с какой-нибудь маркизой (или вернётесь к той, с которой уже знакомы), очаруете, а к новому году без хлопот вернёте мне тысячу, да ещё спасибо скажете.
— Мне хватит трёхсот. («Меж долговязых папок затесалась маленькая книжка — что это?»)
— Не жадничайте. За квартиру заплатите, пообедаете по-людски…
— Не ожидал найти в вас… такое… сочувствие…
— Оставьте эти понятия для девичьего пансиона. И без них ваша жизнь мне нужней, чем вашему отцу.
Эжен не вспылил, но в его сознании поднялся смерч: «Отец! В отцы мне метишь!? Папашески добрячишь! Дьявол! — Карикатура на Бога. Триединство. Как у Данте — трёхрожее чудовище, терзающее каждой пастью человека — Живоглот! Ты, рухлядь, — дьявол-отец. (Чёрно-серое). Кто сын? Макс с его неврозами? Дервиль: возвращает незаслуженные богатства, чтоб потом эти реришы Гранлье, Эглемоны (Пурпур, червонец) плевали нам на головы?!.. А деньги (Жёлтое) — вот дьявол-дух. Бумажная птица… Но книга…».
— Ну-ну, не надо так смотреть, — Гобсек даже встал и отупил к секретеру в левый угол, — Именно о вас я ничего не утверждаю, только обрисовываю типичную ситуацию.