Саша пошевелился, чувствуя тупую, ноющую боль во всём теле. Он посмотрел на Лиду, на её лицо, расплывающееся в утреннем свете, несмотря на то, что очки были на своём законном месте.
— Где Лёня? Где Степаныч? — спросил он, будто жена могла знать.
— Анатолий Степанович в соседней палате, — тем не менее ответила она, — а Лёня… Лёня, — голос Лиды дрогнул.
— Что с Лёней?
— Он в одиннадцатой. Тяжёлый очень, — коротко ответила жена.
Мне нужна ручка. Я напишу, а ты передай Николаю Васильевичу Карпану. Он должен знать, что мы всё делали правильно, и я не понимаю, почему взорвалось.
Саша так волновался, что даже не замечал боли, которую ему причиняли самые простые движения. Он небрежно смахнул сукровицу, капнувшую с собственного запястья на лист бумаги, переданный Лидой.
— Да чего ты ревешь, глупая? Я скоро выпишусь, поправлюсь. А если не рассказать сейчас, как всё было, нас осудят. Всех: и меня, и Дятлова, и Лёньку. А я ведь действительно не понимаю, почему он взорвался. Мы следовали инструкциям.
Коротко смахнув слезу, Лида спрятала записку в карман.
— Как можно скорее передай. Это важно.
Она кивнула, зная, что Саша всегда просит только о самом важном.
…
Коридор отзывался эхом на каждый Сашин шаг. В пересмену врачей появлялась возможность навестить остальных. В другое время это категорически запрещалось. Впрочем, многие хотели, да не смогли бы подняться.
В палате номер пять было накурено. Дятлов сидел у окна, и хмуро вглядывался в отвечающее ему грозовым взглядом небо.
— Здравствуйте, Анатолий Степанович, — обозначил своё присутствие Саша, хотя знал, что Дятлов слышал, как он вошёл.
— Акимов… Александр… — Анатолий Степанович не спеша обернулся, впившись взглядом в Сашины глаза. — С чем пожаловали?
— Я хотел бы узнать, как вы себя чувствуете, — Саша рассматривал багрово-красное от ядерного загара лицо Дятлова, рука автоматически легла на подбородок, оглаживая собственные язвы. Взгляд Саши упал на перебинтованные ноги Дятлова. — Досталось вам сильно?
— Рентген триста, — вдруг улыбнулся Дятлов. — Жить будем, Акимов, не переживай.
— …и ещё, — после некоторой паузы добавил Саша. — Я хотел бы понять только одно…
— Почему взорвалось? — перебил Дятлов. — Взорвалось, хотя мы всё делали правильно, а, Акимов?
…
Возвращаясь к себе, Саша думал о том, что боль становится мучительной, но гораздо сильнее ощущалась та боль, что терзала его изнутри. Боль-вопрос, на который не ответил даже Дятлов. Акимову казалось, что за время, проведённое Дятловым наедине с собой, тот должен был понять, что пошло не так.
Саше хотелось побыстрее вернуться в палату и прилечь, но ровно до тех пор, пока слева от себя он не увидел дверь с табличкой «11».
Лёня лежал в боксе. В полиэтиленовом «парнике» с подогревом. Голый, прикрытый стерильной простынёй, белизной своей делающий ядерный загар Лёни ещё более контрастным.
Саша подошёл ближе и решительно отвёл занавесь в сторону. Лёня открыл глаза и улыбнулся.
— Спасибо, так лучше. Дышать нечем. И пить. Всё время пить хочется. «Борджоми» надоел до омерзения.
— Лида вечером обещала принести сок и молоко. Я зайду. Или попрошу её занести, — ответил Саша, чувствуя, что голос его дрожит.
На Лёню было невозможно смотреть. Распухшие, потрескавшиеся губы. Бурые до синевы веки, почерневшее лицо. Акимов вспоминал, что просил Лёню покинуть станцию, но разве это было бы по-топтуновски?
— И шоколад, — тем временем мечтательно произнёс Лёня. — Знаешь, я пока лежу, всё время думаю о сладком.
— Наверное, так себя проявляет болезнь, — улыбнулся Акимов, — ты ведь даже чай раньше без сахара пил.
— Саша, — голос Лёни вдруг стал серьёзным. — Мы ведь под суд пойдём, как из больницы выйдем…
— Не думаю. Я написал Карпану. Он поймет и сможет сказать своё слово в защиту. Мы всё делали правильно.
— Но тогда почему взорвалось?