— А почему бы и нет? Тебе всё равно больше нечего терять.
— Я не спрашивала тебя, Марк.
Я прикусила губу. Опять вкус крови. Он во мне, он вокруг меня. Марк, Марк, Марк. Забавно, что я стала так много думать о нём только после его смерти. И его голос не смолкает у меня в голове, шепчет разные фразы. Иногда самые обыденные, безобидные, а иногда странные, пугающие. И опять гул. Голова начинает нестерпимо болеть, её будто сжимает обручем.
Издалека доносилась музыка. Она манила меня, завлекала, гипнотизировала. Я чувствовала себя крысой из сказки про Крысолова. Я шла по узкой улочке, освещаемой тусклым светом фонаря. Темные провалы окон зияли в старой, потрескавшейся стене, исписанной чернилами и кровью. Вокруг этого дома был пустырь с валяющимися строительными материалами. Тут легко можно было провалиться в яму или напороться на что-нибудь острого. Чем ближе я подходила, тем темнее становилось, тем больше отдалялся последний фонарь. И всё же я осталась невредима, отделавшись несколькими царапинами и синяками.
Внутри ничего не было, только развалины, надписи и рисунки и дырявая крыша. Но через рваные провалы были видны звезды и Луна, освещающие помещение.
— Ты всё-таки пришла, — сказал вчерашний юноша, — Я знал, что ты придешь. Ты теперь одна из нас.
— Музыка влекла меня, — сказала я, — Словно крысолов играл на своей флейте.
— Это и был Крысолов, — рассмеялся парень, — Говорят, его музыку могут услышать только наши.
Позади него стоял — кто бы мог подумать! — тот самый психотерапевт. В очках, с зачесанными набок и прилизанные гелем волосами, в очках, которые он всё время протирает и в отутюженном костюме-тройке. Этот самый милый гражданин стоял среди отбросов и внимательно взирал на меня.
— Но вы же… — пролепетала я.
— Мы не говорим о дневной жизни здесь, — мягко остановил он меня, — Сейчас мы другие.
И впрямь, он не имел ничего общего с тем тихим психотерапевтом, сидящем целыми днями в душном обшарпанном кабинете. Сейчас он другой, с юношеским огнем в глазах и странной, пылающей аурой.
— А меня зовут Дарящий, — сказал человек в капюшоне.
— Я не вижу твоего лица, — сказала я ему.
— Потому что я Тень.
— Интересно, какое имя здесь у меня? — задумалась я.
— Ты его узнаешь, — тихо сказал Дарящий, — Однажды узнаешь. Но сейчас ты безымянная.
Я подошла к окну и выглянула в него. Город казался таким далеким, словно нас разделял океан.
— То, что происходит там, тебя больше не касается, — сказал Дарящий. Он неслышно подошел сзади и положил руки на подоконник, — Ты свободна. Но лишь на одну ночь. Рассвет всё разрушит.
— Я вижу его по ночам, — сказала я, — Он пытается мне что-то сказать, но не может.
— Он не слышит тебя. А ты не слышишь его. Вы теперь слишком далеко друг от друга и вряд ли встретитесь. И в то же время вас связала недосказанность. Печальная история.
Я промолчала. Закрыв глаза, я ясно представила, как Леа плачет у себя в комнате, трясущимися руками держа дисплей. Ночью её страхи усиливается. Ночью она пожирает себя, с дрожью по всему телу ожидая спасительный рассвет. А Том сидит в гостиной, ожидая родителей. Но они не приедут. Они говорят на языке денег, они задаривают Тома подарками, лишь бы заткнуть. В глубине души он понимает это, но надеется, что они изменятся.
— Перестань. Тебя это не касается. Ты больше не с ними.
Черлидерша смотрит на изображение Марка. Оно сделано весной, на фоне цветущего кустарника, он был чуть загорелый, в шляпе и гавайской рубашке, его мокрые от пота волосы прилипли к вискам. Он безмятежно улыбался, а его взгляд был обращен куда-то в сторону. Я даже знала, куда: на меня. Я стояла в сторонке, как всегда, в закрытой одежде и в такой же, как у него, шляпке. На мне были солнечные очки, подчеркивающие белизну кожи.
Сзади черлидерши висело изображение нас с Марком. Я была зачеркнута. Она считала, что я недостойна его, что мне целой жизни не хватит, чтобы полюбить его так, как любит она. Она любила каждый его сантиметр, каждое его слово, каждый его шаг и след. Она внимала каждому его слову, даже если он молол чушь. Она любила даже его любовь ко мне. И она хотела разлучить нас любой ценой. Впрочем, сейчас она поняла: не любой. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из нас умирал.