Но была и другая часть. Та, которая помнила, как напряжение покидало Шепард, когда им удавалось спасти хоть кого-то; как она смеялась и как ругалась и пинала вещи, когда политики её бесили; как она рвалась к цели, и как горели при этом её глаза. Явик однажды сказал, что будь у протеан лидер вроде неё, шансов на победу оказалось бы больше, и он был прав. Шепард родилась для этой войны, и всё, что с ней происходило, вело к тому проклятому моменту на Цитадели, делало её сильной и непримиримой, достаточно стойкой, чтобы всё выдержать и победить.
Глядя на рисунок Гаррус понимал, что даже будь он там вместе с нею - не смог бы остановить. Шепард хотела вернуться, она обещала ему, и если не вернулась, значит, у нее не было другого выбора, а раз так… разве смог бы он помешать ей? Нет. Ведь она бы не смогла жить с осознанием того, что не справилась, когда всё зависело только от неё.
Да и он бы не смог.
Мазолистые пальцы турианца скользнули по рисунку. Он вспомнил, как Изабель обняла его тогда и сказала, что тоже скучает. Он так и не понял, чего в том жесте было больше – поддержки или просьбы о ней. Также как никогда не мог в полной мере понять этого, когда Лиара сжимала его руку. Ясно было только то, что они нуждались друг в друге. Он и Лиара - поверженные посреди победы и не знающие, куда себя деть в этом новом, чудном мире, который утратил для них смысл, но, по крайней мере, понимающие друг друга. Он и эти дети. Им тоже нужен кто-то, способный понять, для кого они не будут строчками в отчете. А Гаррусу нужен был хоть какой-то повод жить. Конечно, Омега всегда ждет его с распростертыми объятиями, но…
— Ты бы дала мне за это пинка, да? – усмехнулся он, глядя на рисунок. – И сопроводила бы пояснениями в лучших традициях милашки Джек.
Шепард на рисунке смеялась над его словами, подтверждая, что так оно и есть. Она бы не простила ему попытки найти смерть раньше срока, пусть даже он явился бы в тот бар в сопровождении всех ублюдков, обретающихся на Омеге и готовых свидетельствовать, что он сделал мир лучше перед тем, как покинул его.
— Это не честно, знаешь? – сказал Гаррус, хмурясь. – Не честно, черт бы меня побрал, Шепард! Что мне тут делать?!
Память колыхнулась, почему-то довольно ярко воспроизводя эпизод из больницы, когда он наблюдал за тем, как Изабель рисует свои эскизы. В тот момент ему действительно на миг захотелось стать частью мира, который строился за окном, и за который Шепард отдала свою жизнь. Увидеть, что из него получится. Посмотреть, как эти дети вырастут, как будут собирать эти модели, как будущее, зарождающееся на кончике карандаша Изабель, вырвется из тисков бумаги и воплотится в реальность. Как будут сверкать их одинаково зеленые глаза, когда они достигнут успеха и скажут: «мы это сделали!». Скажут, стоя плечом к плечу, но уже не потому, что надо обороняться, а просто потому, что они – неразрывное целое и им удалось сберечь свое единство.
— Неплохая цель, как полагаешь? – криво усмехнулся Гаррус и осторожно провел по рисунку затупленным когтем. – Тебе бы это, наверное, понравилось.
— Гаррус? – негромкий голос Соланы раздался из-за спины, и Гаррус нахмурился, поняв, что совершенно не слышал её приближения. – Сестра сгодится на роль собеседника, чтобы не приходилось болтать самому с собой?
— Собеседник из меня всегда был паршивый, - небрежно дернул плечом Гаррус.
— Из тебя и турианец паршивый, но я всё равно тебя люблю, - фыркнула Солана, опираясь на перила рядом с ним. Её цепкий взгляд скользнул по рисунку. – Значит, это правда? О вас с ней.
— Не всё ли равно теперь? – Он не смотрел на сестру, вглядываясь в линии портрета. У Изабель определенно был талант.
— Мне очень жаль, Гаррус, - тихо сказала Солана после долгой паузы. – Я… - она нахмурила надбровные пластины и неуверенно дернула мандибулами, - … я не знаю, что сказать. Кроме того, что мне, правда, очень жаль. И еще стыдно немного.
— Стыдно? – он непонимающе посмотрел на нее через плечо.