Обычный лес… и, кажется, знакомый.
Да, эти места ты знаешь, хоть не был здесь давным-давно. Между елями вьется тропинка: сейчас обогнет поваленный ствол — и выбежит на луг, а в дальнем конце луга ты увидишь плетеную изгородь и дом под голубой крышей…
Дом, где ты родился.
Ошибки быть не может. И хотел бы не верить — да не выходит. Теперь ты идешь все медленнее, глядя под ноги, страшась увидеть на земле обрывок голубой ткани, или проржавелый бубенец, или обглоданные, побелевшие от времени кости.
…Ушли они всего часа на два. В тот день в Когиду приехали бродячие актеры, и Кейте очень уж загорелось сходить на представление. «Хоть одним глазком глянуть! — говорила она мужу. — Малыш уже спокойно спит, он и не заметит, что мы уходили. Запрем двери и окна, чтобы никто его не потревожил — немного посмотрим, и сразу назад!»
Кто же знал, что в перелеске, отделяющем дом от деревни (независимый и крутой нравом, Аррен Джюс предпочел поселиться подальше от односельчан), затаится пришедший из Тигрового леса голодный саблезуб?
Судя по положению тел, Аррен защищал жену. Кейта бежала к дому, но далеко убежать не успела. Впрочем, точно не скажешь — от тел мало что осталось.
Лишь два дня спустя их хватились односельчане. Пошли искать; долго охали и ахали над останками; затем кто-то вспомнил: «А мальчишка-то их где?» Выломав дверь, нашли в сенях замурзанного черноволосого мальчонку: он уже и реветь не мог, голос сорвал…
Конечно, ты ничего этого не помнишь. Тебе рассказывали.
Странное дело — даже о доме ты никогда не вспоминал. Не спрашивал, что с ним сталось: стоит ли еще, или бережливые родственнички разобрали его на дрова. Просто вычеркнул из памяти, будто и не было. А ведь он по праву твой. Смех, да и только: полжизни метался по свету, завоевывая чужие страны, а о собственном наследстве позабыл! И ты смеешься хриплым, каркающим смехом; а в груди дрожит что-то, так страшно дрожит, вот-вот порвется.
Покосившиеся ступеньки крыльца ведут к приоткрытой двери. Оттуда и доносится плач. Черная бесформенная тварь, стерегущая у крыльца, вскидывается тебе навстречу — но тут же успокаивается: теперь ты для нее свой.
С каждым шагом все медленнее, словно придавленный какой-то непосильной тяжестью, ты поднимаешься на крыльцо и входишь в заброшенный дом — туда, где все эти годы безутешно плакал мальчик, покинутый и забытый всеми, даже самим собой.
Здесь все как было. Цветной половичок, лубочные картинки на стенах, мутное треснувшее зеркало. Проходя — или проплывая — мимо зеркала, бросаешь на него взгляд. Что-то странное отражается там, уже совсем не похожее на человека. Но это неважно. Важен только ребенок там, внутри.
Лохмы паутины живым ковром шевелятся на стенах, свисают с потолка. Паутина плотно затянула дверной проем: ты прорубаешь проход ножом, входишь в полутемную комнату… и застываешь, как вкопанный, вдруг вспомнив, что привело тебя сюда.
Плачущий ребенок здесь. На полу, забился в дальний угол. Только это не мальчик.
Это девочка — маленькая девочка в грязном, когда-то белом платьишке, разорванном на плече, со спутанными космами золотисто-рыжих волос. В мерзости запустения, среди гнили, плесени и серой паутины, уткнув лицо в ладони, всхлипывает она так, словно сердце ее разрывается.
Безутешное горе ее острой болью отдается у тебя в сердце; в первый миг, забыв обо всем, ты инстинктивно бросаешься к ней. Ты возьмешь ее на руки, унесешь из этого страшного места — и никому, никогда больше не позволишь ее обидеть…
Она вздергивает голову. Глаза ее — две черные дыры.
— Спаси меня! — шепчет она; в прогале рта мелькает раздвоенный язык и острые зубы.
Медленно, осторожно, следя за тем, чтобы даже случайно ее не коснуться, ты опускаешься рядом. Шаришь рукой по полу в полутьме. Пальцы натыкаются на что-то деревянное, причудливой формы. Подняв странный предмет к свету, ты его узнаешь. Игрушечный медведь, похожий на Топотуна — одна из первых твоих работ, и не слишком удачная. Ты долго с ним возился, хотел сделать мощного, свирепого зверя — но свирепости так и не вышло: оскаленная морда мишки получилась по-детски обиженной.
Все так же осторожно, не прикасаясь к девочке, протягиваешь ей игрушку.
Она жадно выхватывает медведя у тебя из рук, прижимает к груди, согнувшись вдвое, со всхлипами и стонами что-то бормочет над ним. Сейчас она кажется уже не ребенком, а древней старухой, косматой карлицей-ведьмой, творящей какое-то безумное колдовство. Но ты не шевелишься — да что там, стараешься даже не дышать.
Постепенно она успокаивается: всхлипы сменяются протяжными вздохами. Подносит мишку к лицу, гладит по голове, что-то ему шепчет.
У деревянного медведя нет души, за которой нужно охотиться. С ним не надо бороться, от него можно не бежать. С ним девочка-чудовище в безопасности. Страшные глаза ее закрываются, и дыхание становится глубоким и ровным.