Рассказ Мерла произвел на него сильное впечатление, и теперь, бродя между могил, он пытался представить себе, каково это — потерять всю семью. Но Дэрилу не с чем было сравнивать. Смерть матери случилась слишком давно — и оставила по себе не горе, а мутную смесь жалости, облегчения и чувства вины. Смерть отца они с Мерлом от души отпраздновали. А если умрет Мерл… нет, такое даже вообразить не получалось. Куда он денется? Мерл — он же, сука, бессмертный!
Серыми выцветшими рядами проходили перед Дэрилом фермеры и их жены. Почерневшие на солнце мужчины, погрузневшие или высохшие, измученные родами женщины. Люди, щедро поливавшие потом и слезами эту землю, от которой их потомки избавились, словно от мусора.
«Аннет Грин, 1953-2010. Любящая жена и добрая мать», — гласила надпись на последнем в длинном ряду надгробий. Более новых могил не было. Должно быть, это и была жена того старика-вдовца, прежнего хозяина фермы.
Он наклонился, вглядываясь в фотографию. Эта, пожалуй, вышла лучше остальных; видно, что женщина в молодости была недурна собой, что глаза у нее большие и выразительные, а на губах играет едва заметная улыбка — словно Аннет посмеивается над скорбной торжественностью кладбищенской обстановки. Быть может, подумалось вдруг Дэрилу, с таким же выражением бродит по дому невидимый призрак. Вы, мол, все думали, что я тихо лежу в могиле? А я вот она!
Странная мысль. И странное чувство при взгляде на этот снимок. Аннет Грин он точно никогда раньше не видел, не припоминал даже никого похожего на нее — и все же…
Порыв ветра подхватил клок сухой травы, встрепал волосы Дэрила, заставил его поежиться. Как-то резко потемнело, словно солнце зашло за тучу. Но ведь еще минуту назад небо, от края до края, было безоблачным и ясным!
Очень, очень медленно и осторожно — так на охотничьей тропе, страшась спугнуть оленя, беззвучно поднимаешь арбалет — Дэрил повернул голову.
И увидел ее.
Она стояла от него в двух шагах, опустив голову, сжимая в тонких руках букетик белых роз чероки. В легком летнем платье, развевающемся на холодном ветру. И сама тоненькая, легкая, словно полупрозрачная. Золотистые волосы собраны сзади в небрежный пучок. Весь облик ее — поникшая голова, склоненная тонкая шея, цветы, означающие страдание и утрату — все говорило о таком глубоком и неподдельном горе, что все предостережения Мерла вылетели у Дэрила из головы.
«Там, в могиле — ее мать», — вдруг понял он.
Девушка наклонилась и положила цветы на могилу Аннет. Дрогнули стебли, затрепетали белые лепестки — и цветы растворились, ушли в землю, словно жадная смерть всосала их без остатка.
— Кто ты? — тихо спросил Дэрил. — Отчего…
Он хотел спросить: «Отчего ты умерла?» — но подумал, что это прозвучит слишком грубо, жестоко, и поправился:
— Что с тобой случилось?
Откинув с лица выбившуюся золотистую прядь, девушка повернулась к нему.
Зря он боялся. Не было в ее лице ничего страшного или отвратительного, ничего нечеловеческого. Она была… наверное, это и называется «прекрасна». Не пустой, глянцево блестящей красотой фотомодели с тоннами штукатурки на застывшем лице — легкой и изменчивой прелестью самой жизни. Не верилось, что эта девушка мертва. Жизнь трепетала в ее непокорных волосах, в каждой черточке выразительного лица. В губах, в любой миг готовых изогнуться в улыбке. В глубоких, переменчивых, как море, глазах.
— А ты хороший человек, Дэрил Диксон! — сказала она, и голос ее прозвенел в кладбищенской тишине, словно пение челесты. — Я не ожидала.
Дэрил поперхнулся, потеряв все слова, на миг даже забыв, что разговаривает с призраком. Это он-то хороший?!
— Можно тебя спросить? — продолжала девушка.
— М-м… спрашивай, — выдавил Дэрил. Разговор становился все более странным; разве не он должен ее допрашивать?
Девушка шагнула к нему — и Дэрила обдало холодом.
Протянув руку, она коснулась его груди. Провела пальцем по грубой джинсовой рубахе под расстегнутой жилеткой. Прикосновение ее обожгло Дэрила даже сквозь ткань, словно к коже приложили лед, но он подавил в себе желание отпрянуть.
— Откуда у тебя эти шрамы?
Маленькая рука заскользила по его груди. Нежные пальчики вслепую, сквозь рубашку, обводили линии старых шрамов — и грубая, уродливо стянувшаяся кожа в этих местах вспыхивала острой болью, а затем немела.