Спросил, а сам как маков цвет залился краской – от смущения, да еще от чего-то непонятного, загадкой тянущего в груди.
Посмотрел в ответ домовой строго так, будто на нерадивого, да ответил степенно, не переставая чаек прихлебывать:
– А что тебе сказано было? Ты хоть помнишь?
– Не говорить никому, не целоваться, ложе не делить, – пробормотал Данька, становясь уж совсем красным, до кончиков ушей.
Домовой в ответ фыркнул:
– Эх, молодежь! Все у вас мысли об одном! – а вслед продолжил строго, посверкивая глазами да поглаживая бороду, отчего та топорщиться не перестала: – Он сам за тобой придет. Сам. И звать его не след. Захочет прийти – сам даст знать. Понятно тебе, отрок неразумный?
Мысли мальчика были, конечно, совсем о другом, чем сказал Захар Мстиславович, но все равно конфузился Даня изрядно. Он вроде как и не думал ни с кем целоваться-то, тем более ложе делить, а поди ж ты – стыдно и все.
Домовой еще повздыхал чуток да все оставшиеся пирожки под эти вздохи и умял, а вслед поднялся, покряхтывая, и поманил мальчика за собой:
– Пойдем-ка, молодой хозяин, я тебя еще кое с кем познакомлю.
Данька послушно потопал за домовым в сени, дивясь как в том поместилось целое блюдо пирожков. Да и маменька наверняка заругается и допытывать будет, куда все пирожки делись – пеклись ведь на все праздники, чтобы себя заботой поменьше загружать. Выдохнул тяжко Даниил, уже представляя, как его драть будут. А еще придумать придется куда же все-таки пирожки делись…
Тем временем Захар Мстиславович ловко выудил откуда-то из-под лавки маленький тулупчик, но не детского вида, а вполне такого взрослого, только небольшого росточка. На него самого, короче говоря. Следом вытащил валенки и быстро натянул все на себя. Данька лишь рот разевал, глядя на такое чудо – не было ничего под лавкой-то никогда! Сам проверял!
– А ты чего столбом соляным стоишь? – напустился сурово на мальчонку домовой, завязывая толстую веревку на талии навроде кушака или пояса. – А ну, одевайся!
Даня ожил и кинулся тоже одеваться. Крещенские морозы суровые ведь, даже по нужде не выбежишь – все отморозишь. А домовой тем временем сидел на лавке да неизвестно откуда взявшегося Бандита поглаживал, косясь на мальчика. И как только тот оделся, Захар Мстиславович соскочил с лавки, вышел во двор и направился к баньке, что была пристроена прямо к дому.
Данька на минуту задержался – оглядеться вокруг да красотой полюбоваться. Трескучие морозы да нечистая сила разогнали всех по домам, даже собаки не брехали, и звонкую, почти звенящую тишину нарушал лишь скрип валенок домового о наст. Светились желтым окна домов. Снег мягко серебрился под светом огромной луны, видящейся белой, очень огромной и какой-то ненастоящей. Как из сказки. Такими же ненастоящими казались и огромные ели за околицей, что взметались черными тенями почти до самого брюха луны. Мерцающие звезды заполонили угольно-непроглядный небосвод и подмигивали, будто заманивая или завлекая куда-то…
– Степан! – Данька вздрогнул от резкого крика и оглянулся. Захар Мстиславович, привстав на цыпочки, колотил невесть откуда взявшейся суковатой палкой в закрытую ставню бани. – Степан! Просыпайся давай! Слышь? Кому я говорю! Отворяй! А то худо будет!
Пока дивящийся мальчик топал до бани, оконце отворилось и из него выглянул худущий мужичок с длинной белой бородой в застиранной, когда бывшей синей рубахе, порванной в вороте. Данька в очередной раз замер, открыв рот.
– Опять ты, Захар, пришел! – принялся ругаться мужичок визгливым голосом, что подходил больше сварливой бабе. – Ну сколько можно! Договорились же уже – не вылажу я из бани, не вылажу!