— Хочешь увидеть меня в нем? — спросила она с надрывом.
О чём она спрашивала? Он облизал губы. Ему бы и впрямь лучше уйти.
Вихрь льдистой синевы прошелестел по его коже.
— Или, думаешь, это лучше?
У него в руках оказалось нечто холодное и матовое. На ощупь похожее на металл.
— Это шелковая парча, Ричард Сент-Вир. Румянец зари — так называется цвет. Как напоминание о раннем утре, когда просыпаешься в объятиях любовника. — Она прикоснулась тканью к его губам. — Ну? Тебе нравится?
Он оглянулся на дверь. Шелк был дорогой, он не мог просто бросить его на пол. Может быть, где-то есть крючок, чтобы повесить…
Она проследила его взгляд до стены.
— Так тебе по душе розовый шелк? — Она уже прижимала к себе следующее платье — сияющее розовое облако, затмевающее черноту ее одеяния. — Это мне идет, правда ведь?
Он кивнул. Во рту у него пересохло.
— Подойди ближе, — велела она.
Он умел распознать вызов. Он шагнул к ней.
Она сказала:
— Дотронься до меня.
Теперь он знал, где он: идет по поваленному дереву, карабкается на самый верхний карниз…
— Где?
— Где хочешь. — Она приложила к щеке его руку. Потом повернула голову и лизнула ладонь, а он вздрогнул, как от удара. Он не ждал, что тот опасный холодок в основании хребта снова доберется до него здесь. И вздрогнул от удовольствия, которого не хотел.
— Обними меня, — сказала она. Он обхватил ее руками. Она пахла лавандой и дымком угасших свечей.
— Стань мне другом, — прошептала она ему в губы.
— Да, — шепнул он в ответ.
Леди Тревельян тихо рассмеялась и вздохнула. Она запустила пальцы ему в волосы, притягивая к себе его голову, кусая и целуя в губы. Он задрожал и прижался к ней. Она приподняла свои чернильные юбки и притянула его еще ближе, возясь с его штанами. Он и сам не знал, где были его руки. Он ничего не ведал обо всех своих членах, кроме единственного. Сердце бешено колотилось от пугающей мощи желания. Его глаза были закрыты, он едва мог дышать. Всякий раз, когда она дотрагивалась до него, он пытался думать об исходящей от нее угрозе, но в конце концов ему пришлось перестать думать вовсе, ибо мысль об опасности заставляла его лишь больше хотеть этого. Она что-то говорила, но он не слышал. Она помогала ему, вот и всё, что он знал. Помогала — и вдруг всё закончилось, а она кричала:
— Остолоп! Розовый шелк испорчен! — Она оттолкнула его. К нему вернулось зрение. Он потянулся к болтающимся у коленок штанам. — Да что ты себе позволяешь? Что ты о себе возомнил? — Ее лицо и шея пылали, глаза метали молнии. — Ты никто. Шваль. Что ты здесь делаешь? Что ты о себе возомнил?
Он застегнул пуговицы и, спотыкаясь, бросился вон из комнаты.
Дверь захлопнулась, он больше не слышал ее криков. Он пустился назад тем же путем, что пришел — каким-то путем, во всяком случае. Эта часть дома была ему не знакома.
— Ричард!
Только не Криспин. Не сейчас.
— Ричард!
Не сейчас.
— Ричард, черт тебя возьми, — стой, когда я тебя зову!
Ричард остановился. Он стоял спиной к Криспину — сейчас он не мог взглянуть на него.
— Что? — спросил он. — Чего ты хочешь?
— Чего я хочу? — резко переспросил Криспин. — Да что с тобой стряслось? Чего, по-твоему, я могу хотеть?
— Что бы это ни было, у меня его нет.
— Нет, вот как? — горько произнес Криспин. — Господи. Я-то думал, ты мой друг.
— Что ж, полагаю, что нет. Полагаю, я тебе не друг.
Криспин двинул его кулаком.
И Ричард вернул удар. Он не хотел сдерживаться.