Он чуть склонил набок голову, изучая лицо священника, ища в нем ликования или хотя бы скрытой радости. Но отец Бернард, даже если и ощущал радость, не спешил проявлять ее. Он сидел молча, о чем-то напряженно раздумывая. И Локи тоже молчал, застыв в своей скорченной позе, будто изваяние. Было тихо-тихо, только возились и пищали где-то в стенах крысы, да потрескивал, коптя, фитилек в светильнике.
- Я много слышал о мессире Алонзо, - вполголоса раздумчиво проговорил священник. - Он не из тех, кто выпускает своих жертв. Есть в нем какое-то диавольское сладострастие – находить все более и более еретиков и чернокнижников, выявлять все более и более ведьм и колдуний. И жечь. Еще отроком я был свидетелем аутодафе, на котором он присутствовал как инквизитор – я хорошо помню, как в его глазах отражалось пламя костра, как он принюхивался к запаху гари, как вслушивался в крики и стоны жертв. Воистину похоть есть не только плотская – есть духовная похоть и духовное сладострастие. И служение благому делу, если с его помощью утоляется духовное сладострастие, превращается в служение злу.
Локи с хрустом потянулся, распрямляя спину, с наслаждением выгнувшись и растягивая все мышцы худого гибкого тела.
- Он не сожжет вас, отче. Ему будет достаточно меня одного. Вы сейчас мелкая рыбешка и не слишком-то гармонируете с судом над таким чернокнижником, как я, - он гордо вздернул острый подбородок. - Кроме того, он человек системы - знаете, из тех, что с блюда орешков сперва возьмут все самые большие и ни за что не съедят маленького, если остался хоть один большой. Одного чернокнижника он уже сжег в Гронинге – бедняга, которого сожгли как Йозефа Делатрикса, был евреем, который поселился в Гронинге всего пару месяцев назад, и был он таким же Йозефом Делатриксом, как вы.
***
Слова рыжего сбывались – наутро лишь за ним пришли, чтобы вести на допрос. Отец Бернард остался в одиночестве; он думал, молился, потом спал, и снился ему танец в огне, и казалось, что даже святые с прекрасных витражей смотрели на тот танец с улыбками.
Локи не было весь день. Под вечер стражники втащили его в камеру, и вид у рыжего Игрока был еще худшим, нежели вчера. Отец Бернард даже позабыл, что перед ним вовсе не истерзанное человеческое тело, с вывернутыми суставами, обожженными ступнями и следами «железной щекотки» на ребрах, а существо нечеловеческой природы – он обрушил на поспешно попятившихся стражников поток проклятий, называя их жестокосердыми выродками.
- Тише, тише, - едва шаги стражников стихли, сказал Локи, поднимаясь и отряхиваясь. Раны на его теле бледнели и исчезали прямо на глазах. Наконец остались только багровые следы на запястьях и лодыжках да шрамики, исчертившие тонкие губы. – Не нужно столько шума.
Он отхлебнул воды из кувшина и утер рот ладонью, и отец Бернард поймал себя на том, что снова любуется каждым его движением. Но теперь не было того лишающего своей воли жара, воля была тверда и чиста, и боль, которая тяжкой грудной жабой давила со вчерашнего дня, сейчас отпустила, отступилась от него, превратившись в тихую органную ноту, которая дрожит под сводом храма, когда хорал отзвучал.
- Поспорить с самим князем тьмы… - произнес отец Бернард, глядя прямо перед собой.
- Это было забавно, - ничуть не удивившись перемене настроения священника, ответил Локи; запрокинул голову, с наслаждением выливая в глотку остатки воды. И тогда священник встал и подошел к нему и сел рядом.
- Христианину должно в меру сил служить посрамлению князя тьмы, - сказал он, кладя руку рыжему на плечо.
- Мне не нужны подачки смертных, Бернард, - покачал головой Локи.
- Ты и вправду демон! – воскликнул в отчаянии священник. Он не заметил даже, что Игрок назвал его просто по имени. – Только демон может быть так обуян гордыней.
Некоторое время Локи пристально смотрел в его глаза, потом чуть заметно тряхнул головой, словно прогоняя какую-то скрытую мысль или же наоборот, соглашаясь с нею.