А Вольман говорил дальше – о том, что в город должен прибыть его хороший приятель, молодой ученый-историк, который тут уже бывал и, чем черт не шутит, может и поможет пролить свет на некоторые неясности. Тут уж Корибанов окончательно потерялся – причем тут ученый и как историк может помочь в расследованиии убийства?
Они с Женей расстались каким-то совсем чужими. Словно каждый нес внутри свое и боялся расплескать, и оттого молчал, сжимал губы и сжимался весь, защищая это хрупкое и странное. Статуя, сказал себе Пат. Это из-за статуи. Из-за живого мраморного лица, открывшегося под бетоном. Живого и мраморного? Именно так! Сразу и живого, и мраморного. Произнесенные, эти слова были взаимоисключающими, но внутри сознания Пата они превосходно укладывались рядышком и ничуть друг другу не мешали – стоило вспомнить нежную гладкую кожу скул, кажется, дышащую живой теплотой, едва не трепещущие мраморные веки, прикрывшие глаза. Спит. Не мертв, но спит, как он читал в какой-то книжке. Это чудесное мраморное живое существо спит сейчас в подвале... Пат вспомнил Алекса и подивился тому, как схоже думал сейчас о живом человеке и о той глыбе известняка, как мстительно назвал он статую про себя. Нет, Алекса он любит. Это признание самому себе прошло так спокойно, будто и не было суматошных ночей, когда приходилось то и дело переворачивать нагревшуюся подушку. Да, он любит Алекса. Вот так. Просто и безусловно. А тот... та фигура в подвале музея рождала совсем другие чувства – мучительные, тягостные, как тихая боль, и виноватые, будто он, Пат, что-то позабыл и никак не может вспомнить.
Но на полдороги к дому тяжесть на душе немного рассеялось. Дурак, обругал себя в прихожей немного успокоившийся Пат и для убедительности энергично кивнул. Вот в чем у него не было сомнений – так это в том, что со скульптором Фетисовым все гораздо более нечисто, чем он раньше думал.
- Ба... – осторожно откусывая краешек печенья, протянул Пат и потянулся за чашкой.
- Ммм? – не отрывая взгляда от книги, отозвалась бабушка. Она читала. Впрочем, читала она, как другие курят. Или как запойные пьют.
- А что будет, если на мраморную статую тоненьким слоем намазать гипс? Или бетон?
- Тебя оштрафуют за вандализм, – не отрываясь от книги, ответила бабушка. – Бетон обладает сильной адгезией, а мрамор, как тебе должно быть известно – осадочная порода. Статуя будет безнадежно повреждена.
- Нет, ну почему – бетон же можно отковырять, – вспомнив отлетевшие бетонные лепестки, пробормотал Пат. Бабушка строго взглянула на него из-за книги.
- Еще раз говорю – статуя в таком случае будет безнадежно повреждена, – твердо сказала она, опуская книгу и аккуратно закладывая ее тесемкой. – И не будешь ли любезен поведать, что за затея посетила твою светлую голову?
Пришлось срочно уверить бабушку, что мысль посетила его в связи со скульптором Фетисовым, который вовсю экспериментирует с бетоном и недавно, дескать, поймал Пата и полчаса докучал ему идеями совмещения мрамора и бетона.
- Нил, конечно, обладает весьма нестандартным мышлением, – уже гораздо мягче ответила бабушка, которая Фетисова прекрасно знала, – но вандалом его определенно не назовешь. А мрамора для скульптуры у нас тут не достать, мы все же не в Карраре. Так что не думаю, что у него получится как-то сочетать мрамор и бетон. Да и сама эта идея не кажется мне удачной.
Дальше бабушка пространно и учено заговорила о современной скульптуре, но Пат уже почти не слушал ее. У нас, конечно, не Каррара, вертелось у него в голове, и мрамор, чтобы сочетать его с бетоном, взять неоткуда. Если только не иметь статую... чужую статую. Чей мрамор обладает несвойственными мрамору особенностями.
Он скоро умрет. Когда именно это будет – завтра? Через неделю? Через месяц? Она не знает. А он улыбается опять. Его не назовешь писаным красавцем – все же врут все эти старинные рассказчики. И глаза самые обыкновенные, чуть прищуренные, как у первого школьного хулигана, и волосы никакие не золотые, а просто русые, будто пылью присыпаны, и черты могли бы быть изящнее, и нос какой-то... слишком торчит. Ничего божественного.
Но с ним хорошо. Просто, честно и надежно. Он умеет согревать одним своим присутствием.
- Мой слуга приготовил сегодня рыбу с пряностями. Может, не откажешься разделить со мной ужин?
- А я не скомпрометирую тебя? – Вряд ли он понял, что она имела в виду. Пришлось пояснить: – Если кто увидит, что ты ужинаешь в моей компании – ничего?
Он тихо смеется. Серые – цвета воды, – глаза вспыхивают неожиданным теплом.
- Никому нет дела до того, с кем я разделяю трапезу.
- А слуги?
- А кому интересно, о чем злословят слуги?
Рыба оказалась очень вкусной. И так приятно не думать о манерах и есть прямо руками, отрывать куски свежей лепешки, запивать все это вином из сосуда, который невозможно поставить, чтобы не расхлюпать содержимое. Кажется, сосуд этот называется в честь женской груди, которую он напоминает по форме. При мысли об этом становится смешно, она прыскает, обдав вином и себя, и все, что стоит перед ней. Кашляет, машет рукой.
- Мама просто убила бы меня на месте, если б увидела – ем руками, вино... Сейчас напьюсь и буду танцевать на столе. Капец и абзац.
- Зачем? – он смотрит с недоумением, а потом начинает смеяться вслед за ней. Вино туманит голову и ей, и ему. Вино? Или близость смерти?
- А как же у вас едят, если не руками? – спрашивает он, наконец.