Они вышли из подвала – после успокаивающих Женькиных речей парень послушно двинулся с ними, – и Женя тут же вытащила телефон.
- Да... прости, что-то не ловило. Мам, я у Пата Ольховского, в гостях... Да, со мной все нормально, если я задержусь, то останусь у него ночевать... Что? Нет, его бабушка еще не пришла, но как только придет – я тебе позвоню... Да. ... Ну мам, ты же меня знаешь... Угу... Мам, ты лучше всех. Пока.
Женя дала отбой и обезоруживающе улыбнулась Пату. – Спасибо. Ты правда очень выручил. Пат, а... как твое полное имя? – Она взглянула на неизвестного и потом снова на Пата.
Этот вопрос Пат ненавидел, как, собственно, и свое дурацкое полное имя. Но сейчас был не тот момент, чтобы упираться. Женя снова что-то сказала незнакомцу. Тот легонько кивнул и изучающе взглянул на Пата – глаза его в полутьме показались Пату светящимися изнутри мягким серо-серебристым светом. Как отблески на воде.
- Это Лайос, – сказала Женя, указывая на парня.
- Меня можно просто Пат, – ответил Пат, багровея, и протянул руку. Что-то изменилось во взгляде незнакомца, мелькнуло какое-то растерянное, почти умоляющее выражение, когда он крепко, но осторожно, пожал Пату руку, причем не ладонь, а запястье. Рука у него была жесткой, ладонь и ребро загрубело как у каратиста. Пат неожиданно для себя стиснул в ответ запястье парня – и ощущение от странного рукопожатия показалось удивительно знакомым.
Алекс Куретовский легко впрыгнул в автобус, занял место сзади в углу, сунул в уши наушники и приготовился продремать все пять часов до Н. Перезвон струн, вливавшийся из наушников, убаюкал его, перед глазами закрутились бесконечные пестрые меандры, мягко завращались свастики на орнаментах, мелькнули невозмутимые, как улыбка Будды, лица статуй. Сначала лупоглазые улыбающиеся крито-микенские куросы, потом уже гораздо менее лупоглазые, спокойные и прекрасные лица классического периода. Страдальческие, искаженные, будто скрученные судорогой лица эллинизма – один Лаокоон чего стоит или Скопасова “Голова раненого”. И никакой тебе портретности – это вам не римляне. Греки в основном не снисходили до земной индивидуальной неправильности.
Память Алекса перебирала все те сотни бронзовых и мраморных лиц, которые он отсмотрел и замерял. Все же великая вещь – прогресс: ну кто бы позволил ему ощупывать и обмерять кронциркулем статуи Лувра, Ватикана или Уффици? Да и в родных музеях не очень-то пускают таких вот простых аспирантов, вроде него. А со всякими полезными программами и с мозгами, умеющими их использовать, достаточно иметь хорошие фото с разных ракурсов. Что уже гораздо более достижимо.
Лица... лица... Он едет в Н... От этой мысли вдруг стало так хорошо, что Алекс улыбнулся. Что-то там было такое, в этом городишке, от чего губы сами растягивались в улыбке. Гулкая пустота маленького музейчика, бюст Тертуллиана, строго взирающий на посетителя из угла. Та странная статуя в подвале – ради которой он, собственно, и едет теперь. Алекс был убежден, что это не что иное, как копия какого-то античного оригинала. Однако он пересмотрел сотни фото, но не обнаружил той скульптуры, с которой могла бы быть сделана эта копия. Неизвестный науке зверь, мелькнула фраза из какого-то мультфильма.
Но нет, это светло-серое бетонное лицо с чертами то ли бога, то ли полубога не было непосредственной причиной ощущения счастья, которое все росло и росло в Алексе. С каждым поглощенным автобусом километром. С каждым промельком столба за окном, с каждой остановкой. Причиной этого счастья не была и встреча с Жоркой Вольманом. Жорка, собственно, и устроил поездку, заявив, что кое-что могло бы заинтересовать “будущее светило гробокопательства и настоящего духа темных пучин” – так он сказал, намекая на интерес Алекса к древним культам. Хоть и десятью годами старше, Вольман был лучшим и самым понимающим другом и, пожалуй, единственным, кто не закатывал глаза к потолку, когда немного расслабившийся в компании Алекс начинал говорить о своих изысканиях.
Автобус подпрыгивал все чаще, потому что дорога неотвратимо ухудшалась, а вблизи Н. и вовсе превращалась в асфальтовую версию стиральной доски. Но Алексу было не привыкать, изнеженностью он не отличался.
На повороте с трассы на Н. автобус хорошенько тряхнуло, тетка с сумками и корзинами рядом с Алексом утробно охнула и тяжело навалилась ему на бок. С возмущением глянув на тетку, Алекс забился в самый уголочек и постарался не думать о том, что увидел на самой грани сна – медленно-медленно падающую баночку с вареньем и испуганные серо-голубые глазищи над ней. Робкие пальцы под своими пальцами, пальцы, удержавшие баночку. Тот паренек... Пат. Как, интересно, его полное имя? Пат Ольховский – звучит как псевдоним поэта. Интересно, пишет ли он стихи? Но, вне зависимости от стихов, мальчик был причиной слишком поспешного отъезда из Н. Прошло полгода, и уж конечно, всякие царапинки давно затянулись и думать о них было легко.
Зажужжал в кармане поставленный на беззвучку мобильный.