- Отворот хотела тебе дать, - шепчет, будто заговаривает. Кого только заговаривает – себя или его? – А сейчас гляжу - впору мне самой у бабки отворотного зелья просить.
Свейн протянул к ней руки, будто вдруг ослепнув, будто нет глаз у него, а непременно руками нужно… Щеки холодные, только в висках бьется едва теплая кровяная жилка. И она прильнула, скользнула в тепло, угрелась. От ветра, что уж вовсе бешеным псом вокруг завывает, от лукавого месяца, от ночи.
- Как зовут-то тебя? – Это ветер ему спросить подсказал? Или самому нужно хоть чем-то за мир явленый зацепиться – чтоб вовсе не унесло. Хоть именем ее…
- Молодец, что спросил, - Свейн и не почуял, как выскользнула от него девушка. А она уж шагах в трех от него оказалась. - И впрямь счастливый, большая тебе удача на роду написана. А теперь слушай, что скажу, ради себя самого слушай. – И глаза сделались грустные-грустные.
- Для того, зачем прибыли вы сюда, самое лучшее время будет, когда луна вырастет до круга.
Свейн опешил. О том, для чего в самом деле прибыли викинги Торира в Бьярмаланд – о сокровищах главного святилища бьярмов – знали только немногие из хирдсманов. Об этом запрещено было даже говорить вслух.
- А для чего мы прибыли, как не для того, чтобы почтить конунга Сирта и заключить с ним союз от имени повелителя Дании Харальда? – проговорил он.
- Ну, про то вам лучше знать, для чего вы прибыли, - снова зазвенел серебристый смех. Но грусть в глазах стала еще глубже, и Свейн подумал, что сейчас он готов послать к троллям и бьярмского бога Юмаллу, и все его сокровища – только бы эти глаза снова засияли отраженным светом месяца.
- И особо опасайтесь старого Финна, что всегда сидит по правую руку от князя, - девушка, будто борясь с собой, отвела глаза. На миг они вспыхнули лукавинкой. – Впрочем, этому старому ворону будет чем заняться помимо вас. И прошу, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, - снова она смотрит Свейну прямо в лицо, он чует, как она вся дрожит, - заклинаю – не ходи завтра на княжий пир. Скажись больным, скажись… Но только не ходи!
… Торир-хёвдинг сказал, что не почтить свадебный пир это нанести хозяину кровную обиду. И Свейн пошел. И был весел, смотря на ужимки шутов князя Сирта, слушая напевы здешних скальдов, которые были сладки и приятны несмотря на то, что он не понимал, о чем они поют. И когда Эгиль сказал вису в честь нареченных жениха и невесты, все подняли кубки и славили молодую пару. И он, Свейн, тоже поднял кубок и повернулся к красному столу, славя счастливого Арслана и в первый раз смотря на княжну, которую до того на пирах никто из них не видел.
За что, светлая Фрейя? За что не дала настоящую хворь, чтоб упасть на лавку и проваляться на ней все время почестного пира? Почему не обезножел он, как Эгиль? Старуха, где была ты вчера со своими черными чарованиями? Погибельные глаза цвета месяца – отчего они смотрят на него из-под убранного перлами и серебром свадебного венца? Ее лицо вспыхивает, и тут же гаснет на щеках румянец, будто задули свечу… А взгляд встречается с его взглядом – и тут же ускользает, вспыхнув болью.
Пир стал как тяжелое плавание в холодных водах – когда все жилы и мышцы напряжены, когда тела будто уже нет, и двигаешься только одной волей, когда от тебя остается только душа, не желающая умирать. Не выдать бы ее взглядом – и не смотреть на нее нет сил. Это как нырнуть в черные воды и плыть сколько хватит духу, пока не начнет болеть в груди и не запляшут красные круги перед глазами – тогда вынырнуть и хлебнуть воздуха, взглянуть на нее, увидеть ставшее непроницаемой зеркальной амальгамой лицо и погасшие глаза. И снова нырнуть в черные воды.
Что-то говорил ему Эгиль, и что-то Свейн тому отвечал, но так невпопад, что скальд скоро оставил его в покое, решив видно, что парня побороли многолетние бьярмские меды и крепкая брага. И Свейн действительно напился, напился до того, что к концу пира просто сполз под стол и уснул там. Впрочем, со многими гостями случилось то же самое.