***
Неужели взяла верх навья ведьма? Неужто лишен силы великий Юмала, громовик-бог, творец людей, хранитель власти княжьей? Осквернено, ограблено святилище, блуждают как слепые верные стражи его, не в силах достать святотатцев. Расплываются литеры в древней книге, которой поверяет Финн дела и намерения свои, и от страниц чудится ему запах тины и болотных трав.
Во тьму веков, в до-временье уходит их с Наяной простивостояние - за власть над этой землей, за силу лесов древних, что корнями своими проростают в Безвременье, которое есть начало и конец всего, куда сливаются все реки и сходятся все дороги. Безвременье, где нет ничего и есть все. И белый волхв Финн уже давно стоял на пути черной навьей ведьмы. Еще с тех пор, как дочь ее светлый князь Сурьего града взял в свой терем, когда с его, Финна, помощью соблазнилась красавица Улеба, лебедь белая, сладкой негой княжьего терема, забыла породившее ее, забыла предначертанное ей и стала любимою утехой князя Сирта. Ух, как выло, ухало тогда на болотах, как ярилась тьма навья, как волки черные, Наянины выкормыши по дорогам бежали, как стонали темные елани и вспучивалась пузырями болотная темь!
И теперь близок к победе Финн - не станет наследниц у старой Наяны, не станет у Безвременья навьей владычицы. Будет безраздельно царить он, Финн, белый волхв. Не спустит Чернозмею похищения новобрачной своей ясский князь Арслан, будет гнаться за Черным змеем, пока не потечет черная кровь по сухой земле в ручьи, в реки, а там и в синее море. Ибо то сказано в книге, которая еще никогда не ошибалась, и то же прочел Финн в открытом лице ясского витязя.
Только грозила книга, остерегала против тех, кто пришел с далеких северных земель. И в чистой заговоренной воде своей старой деревянной мисе еще давно прочел Финн, что грозит ему беда из другой стороны, с другого бока Безвременья, что делит прошлое и будущее, “было” и “будет”. Оттуда особенно навьим холодом и тьмою тянуло.
Взял Финн, волхв белый, посох свой, что служил ему верно уже сотни лет, вышел из жилища, в горе сокрытого. Если в одном его одолели - то в другом он сам одолеть должен.
***
Легок конский ход, легко несет конь всадника. Легок конский ход, но на сердце у храброго Арслана будто тяжкий камень, залегла тревога болотной жирной жабой.
Черные, темные мхи укрыли кочки, меж которых вилась тропка, кое-где из мхов белым глазом выглядывали круглые камни, таращились на проезжавшего, заставляя коня его пугливо фыркать. Чуял конь злобу белых камней, змеиную злобу, прядал ушами, головой потряхивал, звучно фыркал. Непокоен был конь. Но всаднику и своего непокоя хватало, не смотрел он по сторонам, стиснул поводья в руке и поник головой. Не мог избавиться он от черных дум, от черных мрачных дум о той, что так и не успела стать ему женой.
Словно наяву видит он убраный коврами из Византия, оксамитом и шелком покой, видит прекрасное лицо Людомилы, видит как опускаются ресницы и дева в стыдливом трепете отклоняется от его жадных поцелуев, дрожит ее тело под ним, ласочкой изгибается в смущении, все еще боясь его и стыдясь этой боязни. И он, Арслан, наслаждается ее испугом и трепетом, зная, что властен преодолеть, прервать, прорвать этот испуг и этот трепет, властен заставить ее изогнуться от совсем другого трепета, стонать под ним, пронзаемой мужской силой и властью, древней как род людской.
И упавшая тьма, черный вихрь, вырвавший из его рук прекрасную княжну, вспоминается князю, и со стоном закусывает он губу при том воспоминании. Людомила, Ойна-Людомила, суженая моя… Где ты?..
Клонилось солнце к вечеру и дальний лес лизал зеленым шершавым языком его румяный край, когда конский топ догнал Арслана. И свистнула стрела, едва не задев по крупу Арсланова коня.
- Постой! - раздался знакомый, хриплый и каркающий голос, словно у черного крука, что на мертвых телах любит сидеть. - Остановись! Готовься к битве, коль не трус.
С пылающим от гнева лицом повернул Арслан коня. Навстречу ему летел Рахдай, подняв копье.
- Готовься к смерти! - крикнул снова Рахдай. - Не видать тебе невесты твоей!