— Ты сможешь, — донесся до него как сквозь вату голос босса. Гокудера взбодрился. В него верили, сестры рядом не было, а значит, он не мог оплошать.
Сухая, как папирус, украшенная мозолями от длительных тренировок кожа ласково скользнула по тут же разнежившимся белым клыкам рояля. А затем кости, затянутые кожей, уверенно и безапелляционно вдавили лишенные плоти белые пластины в черное дерево. Молоточки ударили по скрытым в недрах темного саркофага струнам. Первые аккорды итальянского гимна разлились по комнате. Но они были неправильными. Не бросали вызов. И Тсуна резко, громко, бросая вызов всем вокруг, отчеканил:
— All’armi! All’armi!*
Первая строка гимна революции придала пианисту уверенности. И в растерянных, напряженных, отчаянно боявшихся ошибки глазах подрывника наконец появились искры прошлого — сполохи его безумной любви к музыке, присыпанные пеплом времени и отравленной кулинарии. Ему снова было семь, и вокруг снова собрались гости, но на этот раз он мог сыграть мелодию так, как хотел. Пальцы замерли, мелодия поднялась к потолку, просочилась в щели окон и исчезла. Гокудера глубоко вздохнул. У рояля замер призрак, которого парень не видел, и который смотрел на его ладони как на неземное чудо. Вольфрам Фукс, вновь обменявшийся местами с Лией, впервые за долгие столетия снова вживую слышал безумно любимый им когда-то гимн. Гимн, который он пел вместе с первым своим Хозяином…
Хаято открыл глаза. Клавиши рухнули вниз, придавленные с отчаянной решимостью. Звуки настоящего гимна, написанного кровью на могилах, взвились ввысь. Мелодия кружила, как огненный вихрь, нарастая и падая, тревожа память, заставляя предвкушающе потеть ладони, и наконец слилась с голосом, отчаянно верившим в каждое слово, что произносилось.
— All’armi! All’armi! — немец пел гимн итальянских революционеров, поскольку их победы казались ему, заточенному в Книгу, воплощением его собственной мечты. Когда-то, еще будучи живым, он мечтал как Гарибальди вести свой народ в бой, без пощады уничтожать врагов, добиваться свободы! Он мечтал о победе. Но проиграл. А один из лидеров гарибальдийцев, которому помогали Стражи Книги Всезнания, победил, пусть и умер в бою. Вольфрам жалел, что погиб не так, жалел, что не добился того же. Но гордился тем, что хотя бы немного помог в революции, пусть даже не своей страны. Тогда в нем еще тлели прежние чувства, прежнее желание помогать народу обрести свободу. Вот только они быстро угасли, окончательно уничтоженные знаниями Книги и поступками новых Хозяев. Но окончательно ли? Или где-то очень глубоко, в самом потаенном уголке души барона, продолжал тлеть крошечный уголек, желавший свободы и мира простому народу?..
И сейчас его голос, голос погибшего, но не сдавшегося революционера, дарил Саваде Тсунаёши необходимую тому силу — силу сделать главный выбор в своей жизни. Ведь именно сейчас Тсуна должен был решить, сдастся он и вернет жизнь, о которой мечтал, пойдя на поводу у желаний, или подчинится собственной гордости, вступит в бой и в случае поражения погибнет, а в случае победы самолично завоюет для себя ненавистную роль босса мировой мафии. Навечно.
— Va fuora d’Italia, va fuora ch’e l’ora,
Va fuora d’Italia, va fuora, o stranier!*
Решение вертелось на кончике языка, пересчитывало позвонки мурашками, заставляло глаза лихорадочно гореть. «Чтобы побеждать, надо убивать». «Победителя не судят». «Что важнее, одна жизнь или сотни?» Глупые слова, справедливые. Лишние, но необходимые. Лживые, но истинные. Ты сдашься или поставишь на кон всё, что имеешь, ринувшись в бой с готовностью убить, если иного выхода не будет? «Сможешь победить, не убив?» — вряд ли, но он постарается. «Перестанет он приносить вред, оставшись в живых?» — нет, никогда и ни за что. «Кто из вас больше навредит мирным жителям, если выживет?» Кто? Кто? Кто?
Тсуна знал ответ. Тсуна знал, что нужно делать. В его глазах сомнений не осталось.