—- Ты бы сделал точно так же! Как ещё выбить дурь из головы? Я же показывал её лучшим специалистам! Ну не искать же этот чёртов портал, которого нет и быть не может! И ты это понимаешь... Она запуталась в своих художественных мирах, заблудилась в реальностях. Мир мёртвых, мир живых... Ей не глаза надо лечить — голову, психику... Да, я виноват, но я уже сполна заплатил! Ну что ещё ей нужно?!
Жеребёнок выцедил молоко из одного соска и припал ко второму, но тот оказался пуст. Тощие его бока слегка округлились, не держали слабые ноги, наваливалась усталость, но не было чувства сытости, и тогда детёныш, не выпуская вымени, упал на колени и заснул.
— Тебе, Шаляпин, лучше забыть туда дорогу, — нависая над Тереховым, Жора вдруг заговорил чужим звенящим голосом. — Если запомнил... Не смей больше шаманить! И приближаться к чертогам не смей!
Андрей встал и наконец-то глянул на однокашника.
Это был уже другой человек — тяжёлый, непреклонный и не умеющий отступать, как повязанный родовым обычаем и обречённый на смерть монгольский воин. Ему было легче умереть, чем бежать с поля брани и тем паче быть поверженным и побеждённым. В Голицинское училище при советской власти вели строжайший отбор и сортировали абитуриентов по новейшим секретным программам проверки психологической устойчивости личности — Европа с Америкой отдыхали. Будущих офицеров изначально ориентировали на гибель в первой стычке с противником, причём в течение первых десяти минут боя, и это неожиданным образом превращалось в непобедимость. Если продержался одиннадцать — ты герой, а двенадцать — бессмертен.
Жора мог продержаться бесконечно долго, и, как Змей Горыныч, умел отращивать на месте срубленной головы две новых.
На одну из них Терехов насадил фуражку.
— А-а-а, — удовлетворённо протянул Репей, — мой талисман, много раз терял — возвращалась. Спасибо! Кобылица у тебя резвая, поехал — снесло сразу, вместе с крышей...
Он поправил головной убор согласно форме, однако прикрыл глаза козырьком и стал похож на бровастого Мешкова. Даже голову втянул в плечи, сделал несколько шагов и обернулся.
— Уезжай отсюда, для собственного же блага. Тебя дети ждут.
Он больше ничего не сказал, только согнал назад свисающую на тощий живот кобуру с пистолетом, приладил оторванный погон, расправил плечи и пошёл в сторону заставы, чеканя шаг и размахивая склонённым флагом разорванного рукава.
Терехов хотел крикнуть, остановить, даже попросить прощения, но голос увязал в неуправляемом горле и раздавался лишь сиплый звук спускаемого паровозом лишнего пара. Репей ушёл несчастным, но гордым, непобеждённым, и Андрей остался в полном замешательстве, искренне не понимая, кого сейчас обрёл — надёжного друга или смертельного врага.
Уже потом, когда несгибаемая фигура Жоры скрылась из виду, он запоздало спохватился, сообразил, что не оценил и ничего не сказал доброго однокашнику! Он же вчера весь день готовился к празднику и продумал каждый шаг. Хотел устроить всё оригинально, необычно, с приколами. Даже дружинников переодел и послал с бараном на поклонение «великому шаману», хотел создать сказку, разыграть, пошутить, показать, что в этой реальности всё возможно. Ему страстно хотелось этого долгожданного праздника! И наряжаясь в форму победителя, он мечтал предстать в этом образе, утвердиться, врасти в него. Надеялся, если пошла везуха, попёрло, убрал с дороги Мешкова — снимутся заклятья, и путь в чертоги Ланды откроется.
Терехов же ничего не сказал, не восхитился. Впрочем, причина была — говорить не мог. Но мог же думать! А он одной своей предательской мыслью всё испортил! Всё опрокинул, когда подумал, что если кобылица вытряхнет Жору из седла, то он сегодня никак не успеет встретиться со своей возлюбленной. Кобылица услышала его, словила «мыслеформу» и вытряхнула.