— Если тебя так тревожит моё спокойствие, то позволь мне самому подрезать тебе ногти…
Я непроизвольно раскрыла рот. Сказать мне было нечего. Я даже порылась в скудных знаниях французского в надежде отыскать фразеологизм, который граф калькой перевёл на английский.
— Не смотри на меня так, будто я пытаюсь тебя соблазнить… Если ты наденешь что-то подлиннее, а я облачусь в тёмный костюм, с нас можно будет написать знаменитое полотно месье Дега, которое так и называется «Педикюр». Это всего лишь небольшой экскурс в историю живописи, ничего личного.
— Вы очень хорошо разбираетесь в живописи, даже в русской. Наверное, это, как и музыка, часть классического образования… А я лично не видела ни одной из названных вами картин.
— Потому и не можешь дописать свою собаку. Дега прогуливал в Лувре лекции юридического факультета, копируя полотна мастеров. Только так становятся художниками и никак иначе.
— Я и не стремлюсь стать художником, хотя и имею художественное образование, — попытка перенять тон графа с треском провалилась, и я почти что закашлялась. — И если мне не изменяет память, — говорила я уже шёпотом, — месье Дега всё же отучился в Академии.
— Изменяет, юная леди. Он променял её на дом тётки в Неаполе, чтобы иметь возможность путешествовать по Италии, копируя великих мастеров и даже росписи Сикстинской капеллы. Правда, он немного страдал от южного солнца, которое хорошо смотрится лишь в рисунках, выполненных сангиной. Плохо, юная леди! Не совестно совсем не разбираться в американских художниках? Ты же американка!
— С каких это пор Эдгар Дега стал американцем? — голос вернулся с прежними злобными нотками.
— С того самого тысяча восемьсот тридцать четвёртого года, в котором месье Дега имел счастье родиться в Париже, потому что оба его деда родились в Новом Орлеане. У родителей Дега была своеобразная эмиграция из Нового Света в Старый. Они мечтали избежать войны, но, увы, не получилось — она разгорелась и во Франции. Однако никакие перипетии не способны помешать семейному счастью, когда оно строится на чистой любви. Впрочем, тебе этого не понять, и потому я воздержусь от романтических историй. Ты собиралась звонить, не так ли?
Граф продолжал протягивать мне телефон, и я выудила его из рук вампира, не коснувшись ледяной кожи. Вызвав нужный номер, я заглотила для храбрости побольше воздуха, как делала всегда, когда собиралась говорить по-русски. Прокрутила в голове фразу, чтобы та прозвучала без ошибок, и всё равно почему-то начала разговор с «хай», а потом быстро протараторила просьбу перенести встречу на утро понедельника — с жутким акцентом, который появлялся во все ещё родном языке, как только я начинала нервничать.
— А в воскресенье ты пойдёшь в церковь? — усмехнулся граф, когда я положила телефон рядом с тарелкой и опустилась на стул, стараясь хоть немного прикрыть ноги коротким подолом.
— Воскресенье Соня проводит с семьёй и не принимает клиентов, — сказала я сухо, надеясь унять графский сарказм, пока тот вновь не расцвёл пышным цветом.
Я с неимоверным облегчение отметила, что ни ножа, ни вилки рядом с тарелкой не лежало, а то я ломала бы голову, как нарезать тост по правилам этикета.
Вместо ответа граф аккуратно забрал у меня тарелку и вернул хлебцы в тостер, а когда вновь поставил перед моим носом, они оказались нарезанными на аккуратные квадратики.
— Так лучше?
— Благодарю, — я приняла протянутую вилку и наколола тост.
Граф занял стул напротив и осторожно пригубил из своего бокала. Он не выглядел голодным, только уставшим. Самое время озвучить просьбу хозяина:
— Лоран сказал, что вы можете поставить мне блок.
— Какой блок? — спросил граф, опуская бокал обратно на столик.
Зачем он играет? Уверена, что и спящий он слышал наш разговор в подвале.
— Я год живу с ужасной мигренью, — начала я с конца, чтобы не оскорбить графа желанием закрыться от его сына.
— И сейчас тоже болит?
— Нет.
Действительно, у меня совершенно не болела голова, хотя граф всё это время беспардонно копался в моей памяти. Неужели ароматерапия возымела надо мной такой эффект? И в тот же миг граф протянул мне платок.