— Телевидение сделало нас нацией, — голос звучал на уровне моей головы; должно быть, Клиф присел за диваном. — Мы всей страной рыдали перед телевизором, глядя, как трёхлетний сын Кеннеди отдаёт отцу на похоронах последнюю честь. Они превратили нас в нацию, твою мать, спокойно посылающую детей помирать в страну, которую никто не мог указать на карте. Нам, привыкшим быть для родителей всем, правительство предлагало сдохнуть в джунглях Вьетнама ради великой идеи, которую для нас даже не могли нормально озвучить. Или же мы не хотели её слышать, потому что не желали умирать ни за какую идею.
Клиф замолчал на секунду.
— Be the first one on your block to have your boy come home in a box. (Стань первым среди своих соседей, получившим сына в ящике (англ.)
Он явно напел чужую строчку. Авторство я не стала выяснять, чтобы не провоцировать новых излияний, смысла которых я пока не могла уловить. Это не был известный мне Клиф, это был совершенно новый пугающий герой, которым заменили без ведома зрителя полюбившегося персонажа. Да, чёрт побери, я когда-то любила Клифа, и может эта самая любовь делала меня слепой, а теперь, когда граф сорвал с моих глаз пелену, я оказалась лицом к лицу с неизвестным мне человеком. Именно человеком.
— За полвека ничего не изменилось, — Клиф продолжать дышать мне в ухо, и ледяное дыхание заставляло меня содрогаться до самых пяток. — Помнишь эти надписи на дорогах, где у каждого «стоп-знака» подписывали имя вашего президента? Но разве Буш остановился? И разве его преемник остановился? Нация встаёт на дыбы? Или же продолжает покорно хавать «белый хлеб»?
— А что ты предлагаешь? — спросила я осторожно, надеясь не соскользнуть с кочки в топкое болото пугающей дискуссии, скрытый смысл которой не замочил мне ещё даже ноги. — Люди выходили с плакатами…
— Люди всегда выходят с плакатами, думая, что кто-то будет их читать… Но плакаты обычно заканчиваются баррикадами, которые разбирает полиция.
— И ты был тогда в Беркли? — пыталась я хоть чуть-чуть вникнуть в суть слов вампира, которого не могла интересовать нынешняя политическая ситуация в стране.
— Я никогда не ходил с плакатами и уж точно не симпатизировал радикалам.
Наконец-то Клиф отошёл от дивана, но через мгновение уже сидел рядом, держа перед моим носом сладкую датскую булку.
— В шестьдесят пятом я уже не учился в Беркли. Я ведь говорил, что бросил университет. Мне понадобились деньги и пришлось работать целыми днями, потому что ночами мы играли. Если Брэдбери получил образование в библиотеке, то я — на эстраде, ночь за ночью выжимая из гитары все звуки до последнего. А борьбу с системой я всегда считал бесполезной. Надо бороться лишь с тем, что ты можешь победить. Например, с голодом. Ешь!
Я вырвала у него из рук булку и забила ей рот, чтобы не изрыгнуть свою догадку — отлично, он пытается отговорить меня от борьбы, он уже не верит в то, что я с ним за одно. Что ж, глупо было надеяться, что он поверит в мою покорную влюблённость. Однако коль ты отговариваешь меня от борьбы, значит допускаешь возможность моей победы. Выходит, у меня есть шанс, на который открыто намекал граф и даже Лоран. Тогда мне просто надо выдержать твой натиск.
— Ты хоть жуй, чего давиться! Я заварю тебе чай.
Я кивнула, надеясь, что он тут же покинет диван и хоть на мгновение даст мне возможность собрать воедино разрозненные мысли, но он продолжал сидеть, словно лишь на мгновение отвлёкся от важного монолога.
— Я всегда был против крови…
Я была рада, что не прожевала булку, потому не могла рассмеяться с набитым ртом. Сейчас бы смех не помог, а только сгустил над моей головой и так уже точно грозовые тучи.
— А противостояние системе не может быть бескровным, — продолжал вампир, глядя в чёрный квадрат телевизора, будто тот показывал ему кадры из старого кино, под названием «Жизнь Клифа». — Индейцев согнали из резерваций в города, потому что системе понадобилась дешёвая рабочая сила… Даже испанские миссионеры не были такими жестокими. Но правительству мало было дешёвой силы, им нужна была рабская — они арестовывали мужчин на улице, чтобы бросить в тюрьму и подключить к общественно-полезным работам. Индейцы перестали обращать на аресты внимания, для них стало нормой раз в месяц пахать в тюрьме. И даже тогда, когда полицейские избивали их женщин и детей, они не взяли в руки оружие. За два века они так и не поняли, что белые люди — это звери, а не Gente de razón. Не разумные люди, а звери без какого-либо разума. Что мог безоружный индейский патруль сделать против дубинки копа?