Я ждал того, кто войдёт первым. Он должен был умереть, расплатившись за все мои страдания. Но дверь открылась, и вошёл… Нубиец, несущий мне воду и хлеб. Он сильно волок ногу, но двигался уверенно. Сколько же времени прошло?
Я прижался к стене, осев на корточки. Что бы ни случилось, на ЭТОГО человека я никогда не подниму руки! Довольно и того, что обрёк его на вечное рабство, лишив способности сражаться на арене. Мне было мучительно смотреть ему в лицо…
- Ты ещё жив, брат, - тихо сказал он, подойдя вплотную и сжав моё плечо искалеченной рукой. – Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат!
Я поднял голову так резко, что ударился затылком. Мне нужно было увидеть его глаза!
В этих глазах по-прежнему не было ненависти. Он прощал меня, в то время как я сам не мог себя простить. За долгое время в подземелье я почти разучился говорить, но ему всё сказали мои слёзы…
Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! – повторял я про себя, как заклинание. Несколько дней во мне звучало только это. А потом начал просыпаться разум. Я вспомнил, кем был прежде. Я мысленно перебирал любимые книги, вспоминая строки Сенеки из «Безумного Геркулеса», которые мне так нравились:
Гордец узнал, что в силах верх над небом взять,
Когда держал его, подставив голову,
И плеч не гнул под тяжестью безмерною,
И лучше мир держался на его хребте.
Под бременем небес и звёзд не дрогнул он,
Хоть я давила сверху. Он стремился ввысь!
Как легко оказалось исчезнуть – стоило только примириться, принять условия игры, навязанные Руфином, Коклесом и другими! Но есть ещё Томба, назвавший меня братом. Томба учил меня, а я так позорно забыл его науку! Я и себя хотел забыть, лишь бы скрыться от собственной совести. Умереть в одиночку? Здесь? Что за блажь! На арене я считался одним из лучших. Я уйду отсюда. И Томба, мой брат, уйдёт со мной. Никто больше не заставит его страдать!
Я выздоравливал и ждал. Ждал, когда Коклес вновь придёт, уверенный, что почти завершил своё дело, убивая во мне человека. Но человек жил и был готов уничтожить кровожадное животное, по недосмотру богов имевшее сходство с людьми. Я уже знал, как это сделаю. Звериный страх больше не помешает мне…
В тот день всё начиналось, как всегда. Одноглазый наслаждался ожиданием первого удара. Уже несколько дней я позволял ему делать почти всё, чтобы Коклес потерял бдительность. И добился своего – он подошёл на шаг ближе, чем следовало.
Свистнувший кнут оплёл выставленные вперед руки. Я цепко сжал его, а потом рванулся вокруг палача, захлёстывая ненавистную шею петлёй. Он ещё пытался проткнуть меня своей палкой, но мои ноги уже летели ему в грудь, а вспотевшие руки стискивали бич. Он повалился с переломленной шеей раньше, чем успел сообразить, как я это сделал. А я упал на него и долго тяжело дышал, справляясь с болью.
Потом отцепил от пояса мертвеца связку ключей, отыскивая тот, которым отпирались кандалы. Связка была большая. Мне пришло в голову, что она содержит ключи от камер. Я вышел из своей темницы и голыми руками свернул шею охраннику. Должно быть, я был страшен, потому что парнишка беспорядочно тыкал мечом в мою сторону, и глаза его белели в полумраке. Я не пощадил его. Отныне я не дам пощады волкам.
На моё счастье на дворе была ночь. Ещё долго мне пришлось приучать к солнцу глаза, за много месяцев отвыкшие от света. Я двигался в спасительной темноте от камеры к камере, отпирая двери. Вот на свободе двое, четверо… десяток… сначала они тоже вели себя тихо. Потом им попался надсмотрщик, и они растерзали его. Я не мешал им. Моя цель - комнаты, где жили рабы из обслуги. После того, что я сделал, место Томбы было среди них.
Я уже перестал отпирать камеры – мои освобождённые товарищи взламывали двери не менее успешно. Во внутреннем дворе нарастала суматоха. Я в ней не участвовал. Быть может, мятеж скоро подавят, это было безразлично. Охрана сбегалась на шум и ввязывалась в драку. Я шёл дальше. Когда мне попадался надсмотрщик, я убивал его. Некоторых даже раньше, чем они меня замечали.
Оказалось, что дверь камеры, где содержали кухонных рабов, не окована железом. Мне захотелось вынести её ударом ноги, но я был бос, и здравомыслие одержало верх.