На торгу кого только не было: варвары, сбродный народ. Говорили всё больше по-гречески. Греческую молвь я разумела с грехом пополам, да и не прислушивалась особо – пусть себе галдят. И вдруг среди гама послышалась мне знакомая чистая латынь. Высокий голос говорил, как выпевал:
- …Боже, будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится!
Меня как подкинуло: и сюда добрались проклятые! Всюду тянет корявые руки вездесущая тень креста! И пошла я на голос, сквозь толпу, как сквозь воду.
Проповедник один был. Рубище с обтерханным подолом, босые ноги из-под него глядят. Молодой - по голосу слышно. Давида проклятого старше может лет на пять. Волосёнки светлые, реденькие, с них лупа сыплется – плечи, как в снегу. Все они такие – приблажные, золотушные! Змеи ядовитые!
Зарычала я и потянула свой меч. Едва не рубанула поганца со спины, хватило бы сил пополам разделать. Да вдруг клинок с размаху на другой налетел, только искры брызнули. Проповедник от толчка упал навзничь: бородёнка куцая, прыщавый, руки в цыпках крест тискают, шепчет чего-то. Дёрнула я спату, хотела снова ударить. И снова не удалось, меч на меч налетел. А монаха заслонило лицо Лугия:
- Стой, Аяна!
Всё было, как в тех поединках, что вели каждый день. Только одним отличалось: лежал у нас под ногами христианин. И мой клинок к живому телу рвался, а галл ему не давал.
- Пусти! – рыкнула я.
- Не пущу, - просто сказал он. – Что тебе этот сделал?
- Все они…
- Этот Визария не убивал! – рявкнул Лугий. – Этот никого не убивал! Ты его убить хочешь. Ты! Чувствуешь разницу?
Не было для меня разницы, и быть не могло. Но он всё равно не пускал. Биться с ним? Так ведь не одолею, как ни разу не одолела в учебном поединке. И помнилось мне, что галл словно бы в росте прибавил. Так-то мы с ним почти вровень были. А когда сошлись, столкнувшись к клинку клинок, вдруг оказалось, что возвышается надо мной этот воин, и глаза знакомым синим огнём горят.
- И ты с ними!.. Они Марка… и ты…
Он вдруг убрал свой клинок, и мой меч провалился вниз, заставив посунуться за ним. Пока его поднимала, Лугий быстро заговорил:
- Ничего ты не поняла, Аяна! Не поняла, чему Визарий учил. Не в мести правда, а в воздаянии. Когда бы он на невинного меч поднял, не так бы мы его оплакивали. Знаю, тяжко тебе! И мне тяжело. Обещаю, вместе по Проклову душу пойдём. Ты только прежде сына вырасти! Пусть живёт Гай Визарий, пусть знает, чему служил его отец. Пусть сам определится, для чего жить будет! Вот тогда мы с тобой сможем воздать. Но не раньше того!
Горячо говорил, но я не опускала меча, хоть держать всё тяжелей становилось. И этот тихонько шептал да молился у наших ног.
- Посмотри на него, - Лугий сказал. – Посмотри, на кого руку подняла!
Ряса проповедника задралась, и стала видна невозможно кривая, в трёх местах переломанная нога с жуткими шрамами на месте ударов.
- Думаешь, только с тобой жизнь жестоко обошлась? Тогда ударь его! Давай, бей, сестра! И бог Визария тебя простит!
Последним усилием рванула я вверх тяжёлый мужнин меч. А опустить на калеку так и не смогла. Упала, как падала в тех снах, и меч на камне вдруг переломился у крестовины.
А над головой всё звучал голос Лугия:
- Нет больше Визария. Но мы есть. И кому ещё на земле его живую Правду блюсти, кроме нас?
Стиснула я обломки меча, ранясь в кровь. Чья-то тонкая рука настойчиво пыталась вынуть их у меня. Она мелко дрожала, эта рука – вся в цыпках. Я подняла глаза. Бледный до синевы золотушный проповедник что-то шептал трясущимися губами, а сам всё гладил мои израненные пальцы.
*
Не помню, как Лугий меня с торга увёл. Всё тело свинцом налилось, ноги не шли. Не смогла я за Марка отомстить. И впредь не смогу. Для чего жить теперь?
Баба я – ни силы, ни ума! Мнила - мужа заменю в нелёгком служении. Куда там?