Джон видел, что если дойдёт свой начертанный в мыслях круг, то, по его предположениям, окажется уже если не в Ред-Хилле, то в его окрестностях. Сейчас он стоял в километре полтора от их ночлега и даже слегка выше этой линии; осталось проверить только всё пространство до деревни. А если и там не окажется, то…
Константин поморщился, не дал себе додумать, схватил сумку и буквально рванул вперёд; нет, только не мысли! Его обдало горечью, словно жаром: если он и там не найдёт Чеса, придётся идти до деревни одному. Конечно, сразу возникла гениальная идея о том, что он найдёт там людей и ему помогут, они отправятся всем отрядом, но… как скоро это будет? Да и будет ли?.. Вдруг там всё, как здесь, и Джона снова настигнет панический припадок на тему «он совсем один», на этот раз могущий обернуться чем-то действительно ужасным? Он сам жмурил глаза, качал головой и не хотел думать. И боялся он скорее не за себя и своё умопомешательство, а за Чеса, помощь которому может оказаться уже запоздалой…
***
Джон во время всей этой прогулки заметил вот что: весь город почему-то стал серым, тусклым, будто постарел. Но он научился различать каждый оттенок этой серости, хотя часто бетонные своды почти сливались с небом. Оно теперь всегда стало таким, лишь изредка проглядывало солнце; Джону иногда казалось, что внеземные существа забирали не только людей, но и солнце — понемногу, помаленьку, но утаскивали к себе, в свой какой-то серый мир и старались превратить Землю в него. От головной боли он почти сошёл с ума; болеть, кстати, стало отчего-то меньше, но ощущение, будто кто-то, какой-то гнусный маленький червяк копошится в его голове, не прошло.
Константин понимал, что рано или поздно упадёт без чувств, но всё это отошло на задний план… Он с ужасом ощутил в своей душе страх, искреннее переживание, никогда в жизни не свойственное ему, за Чеса; его панически трясло, когда он думал, что уж наверняка потерял его. Теперь интересовали не столько причины его ухода, сколько возможность его найти, хоть где-нибудь, хоть в каком-нибудь настроении, неважно — пусть он его ненавидит или при первой же встрече убьёт, главное, чтобы он попался живым и здоровым. Джон подумал об этом и даже приостановился: Господи, его ли это мысли, такие настоящие, проникнутые заботой о другом человеке? Нет, кажется, не его. Он уже не знал, что сделает с ним, когда встретит.
Всё жутко перемешалось в голове, и Джон уже точно не мог утверждать, что не ходил по одному и тому же месту по нескольку раз. Бежать уже сил не было, поэтому он шёл; состояние было такое, когда ощущаешь, что будто ты смотришь на себя со стороны — хоть раз, но бывало наверняка с каждым. В таком состоянии умного не придумаешь, действия замедлены, а голова (к тому же, больная) как задымлённая. Он не мог искренне надеяться на то, что вернётся в здравом уме; надеяться на что-либо, кроме основного и глупого, было нельзя.
Перед глазами начало всё плыть; Джон даже не мог сфокусироваться на своих часах, чтобы определить время: цифры и стрелки перемешивались, сплетались, превращались в какие-то фантасмагорические фигуры. Он остановился, глянул перед собой, на размытые, словно за стеной воды, дома, ощутил какую-то тошноту в горле, а после — только тьму и глухой удар по лбу.
Джон понял не сразу, что упал в обморок, точнее, только тогда, когда очнулся; разбудил его захлёстывающий ливень и затёкшая в рот вода, из-за которой он закашлялся и слегка приподнялся. Ещё ничего не понимая, он развернулся на спину и подставил лицо каплям; стало легче. Джон заметил много после, что рука ещё судорожно держала мешок с консервами, как последнее богатство; даже пальцы будто свело — они с трудом разогнулись.