— Ну, это нам не грозит, — спокойно заметил Джон и сделал шаг за порог. — Где находится наш дом?
— В конце главной улицы, в северной части города. Молл вас доведёт, впрочем…
Джон с радостью распахнул дверь и почти что выбежал из душного кабинета — скорее, на свежий воздух! Молл поджидала их около выхода; пока они шли к ней, Джон заметил на себе, кажется, немного порицающий взгляд; не выдержав, он развернулся к Чесу и сказал:
— Хочешь сказать, что я придурок, — да, именно так, не спрашивая, а утверждая (ибо спрашивать в их случае было как-то глупо, да и ненужно). Креймер усмехнулся, дёрнул плечами и отвёл взгляд.
— Не то чтобы… Но всё-таки при общении с важными лицами я бы иногда прикусывал язык. Всё же нам здесь жить ещё долгое время.
— До того времени, пока сюда не прилетит какая-нибудь бомба. Меня больше интересует другое… знаешь… — Джон хмыкнул, — я вдруг совсем недавно вспомнил об Анджеле.
— Потому что эта самая Молл на неё похожа? — понимающе улыбнувшись, спросил Чес; Джону почему-то стало неловко (хотя с чего бы?), но он кивнул. — И ты спрашиваешь себя, где она может быть? Что с ней? Жива ли?..
— Да! Да, ты прав… — наконец они дошли до своей спутницы; та поинтересовалась, всё ли у них нормально, на что они почти одновременно кивнули. Джон вкратце рассказал, докуда их нужно довести; та вмиг поняла и пошла впереди, сказав, что это недолго. Когда она не могла уже слышать их разговор, Чес договорил:
— Ты бы хотел о многом поговорить с ней, да? — тогда Джон понял, что тот попал в точку — поговорить, и вправду! Но в следующую же секунду, развернувшись в его сторону и отыскав взглядом его глаза, он понял, что поспешил радоваться: какая-то едва заметная вуаль скорби сочилась в этих глазах, неявно, скрытно, как и всё тайное и важное, что бывало с этим человеком. Тогда Джон… да, опять как-то по-банальному, но понял, что ошибся крупно, поддакнув если не головой и не взглядом, то всем своим существом вопросу напарника. Нет, не с Анджелой хотел он поговорить — с Чесом; и уже стало неважно, что темы как таковой нет, да и смелости на такую откровенность (как уже известно, очень болезненную) на деле-то не хватало. Просто совсем неожиданно появилось это срочное понимание такого острого желания. Но он промолчал; ему жутко не нравилось, что всё, что касалось этого человека, приходило ему либо после долгих лет слепоты, либо после тяжких дум, либо после горькой правды, горьких сравнений и кислого на вкус отчаяния. Никак иначе; хоть раз бы — исключение и что полегче! Но, видимо, карма такая; да и нельзя сказать, что Джон не любил сложностей…
— Ты рассказывал, что она обещала прийти… значит, остаётся лишь ждать её, — Чес улыбнулся вымученно, но искренне; Господи, Джона могло скоро стошнить от этой святой неприкаянности — лучше бы Креймер высказал своё крепкое словцо или вступил в бесполезный спор. Да, только начиная с того момента он понял, что в напарнике поменялось многое: он стал спокойнее, мудрее и тише. Он стал почти тем светлым идеалом, который был в нём всегда, для Джона, не любившего и любившего этот самый образ. Он просто… впрочем, что лить воду? он стал тем, с кем бывший экзорцист мог молчать сколь угодно, уже не боясь неловкости, с кем, по-хорошему, был бы счастлив, если б умирал; вот кем для него был Креймер, ранее опасный и непонятный, отдалившийся человек, ставший ещё более туманным из-за собственных угасших мыслей.
— Она не была уверена, что сможет прийти; сейчас вообще нет уверенности, что проснёшься завтра живым. Но, знаешь, я опять говорю не о том… ты ещё не устал от моей ветрености?
— Я устал от многого. Но мне уже всё равно… — Джон посмотрел в его глаза и только теперь понял причину их угасаемости: Чес ведь и вправду устал, и морально, и физически; ему уже почти ничего ненужно, кроме как душевного равновесия и никаких встрясок. Ещё чуть-чуть — и это может закончиться помутнением рассудка; эти тусклые глаза уже как-то опасно блестели.
— Ты выглядишь нездоровым… не иди завтра на работу.