— В этом плане я просто твоя копия, — Джон отыскал ладонь Чеса и сжал её, а сам глянул наверх, на качающиеся от ветра кроны. — Кроме этого, у меня на всю жизнь осталась в сердце вина за Дженни… — что-то при этом имени в горле у Джона резко перекрывалось, и вместо слов оставался сиплый шёпот. Он не решился продолжить и замолчал; Чес крепче сжал его руку и медленно вздохнул. Эти мрачные мысли, наверное, единственно могущие ввести Джона в глубокое расстройство, развеялись восклицаниями о начале обеда. Сам Константин старался как можно реже вспоминать свою дочь, у которой день рождения почти совпал с началом неминуемой гибели для неё. Он помнил её удивительно тихой, но послушной и розовощёкой девочкой; не повезло ей родиться в разгар какого-то чудовищного эксперимента над человечеством со стороны внеземных цивилизаций. Ну, или не эксперимент; по крайней мере, в её рождение точно работали эти установки; Джон и сам был под влиянием. Но вместе с этим воспоминанием он хранил и другой её образ: бледная, умирающая, она смотрела на него с удивлением, беззвучно спрашивала папу, почему ей так плохо, почему это вышло с ней, а он не мог ответить. Никто не мог. Судьба использовала её душу в качестве урока Джону. И он его со скрипом усвоил.
Тогда только Чес вывел его из этого омута самобичевания, несмотря на его заскоки и нежелание. Тогда-то он и стал понимать, что этот парнишка — его всё; и всегда был им.
Впрочем, прошлые мысли хорошо выдавливались из головы настоящим, столь ярким и насыщенным событиями.
После выписки из больницы Джону и Чесу, оздоровившим, без единой царапинки, разве что с оставшимися шрамами, Клара предложила варианты работы. Самой лучшей оказалось должность повара в местном кафе, пользующимся популярностью здесь. Чесу же предложили быть барменом. Платили прилично, так что зажить можно было не бедно, но и не слишком шикарно. Жить предложила Клара в большом двухэтажном доме на втором этаже; первый занимали женщина с ребёнком. Общими были душевая, находившаяся вне дома, и кухня. Соседи почти сразу нашли между собой общий язык.
Наверху пришлось прилично прибраться. Денег должно было хватать на всё и всегда: учитывая их своеобразное пособие и чуть большее — пособие Чеса, можно было не экономить, как в Ранчо-Парк. Даже все нужные лекарства удалось купить почти сразу: всё, что нужно было Креймеру, здесь было в достатке и стоило недорого, так как именно эти препараты не пользовались особым спросом в Хайде. Джон наконец мог облегчённо выдохнуть: Чес потихоньку лечился и становился совершенно здоровым.
Однако сразу же после выписки настал важный для парнишки день: день его рождения. Администрация подарила ему несколько нужных в хозяйстве вещей и двести долларов. Часть денег Джон с Чесом решили откладывать и копить: уже с самого начала получалось довольно приличное сбережение. Джон говорил, что это на случай, если домик у океана не удастся захватить, а придётся покупать по-цивилизованному.
Чес был счастлив отметить день рождения в маленьком парке на территории Хайда около речки, хотя вполне мог за решёткой и с весьма ужасными соседями. Но, несмотря ни на что, день рождения отметили тихо и спокойно, в семейном кругу, если так можно выразиться. Честно говоря, жизнь стала вообще напоминать неторопливое течение, словно они находились в полу-отпуске. Постепенно подозрительность и скепсис уступали открытости и доверию. Признаться, их жизни до катастрофы казались менее комфортными и обеспеченными, чем сейчас. Будто маленький кусочек европейской жизни на холмистых просторах штатов, заражённых внеземным вирусом. Под вечер дня, в который Чесу исполнилось двадцать четыре, когда алкоголь приятно развязал язык и руки, сам парнишка, раскрасневшийся и с блестящими влажными губами, признался, что не прочь жить в этой самой Европе, если там так же, как и в этой деревне.
— Эту Европу надо ещё из средневековых развалов вытаскивать! Уж где родились мы с тобой, там и жить… — Джон, как обычно, был рассудителен до тошноты, но он будто сам и знал, что Креймер только и ждал этих слов, ждал этой капельки холодной воды на своей горячей глади. Всё же его умеренная импульсивность не выгорела с уходящими в прошлое цифрами его возраста. Улыбнувшись обворожительно, Чес подал Джону ещё не начатую вторую бутылку вина — конечно, глупо верить, что согревающее пойло могли здесь ещё производить, вероятно, сухое порошковое вино разливали по давно отслужившим свой срок бутылкам, которые заблаговременно и бережно собирали, да и сегодня им сказали занести стекляшки в кампус. Во всяком случае, не похожа была жёлтая обглоданная этикетка Шато 2000 года на ту бурду, что они пили в действительности. Такое вино в доброе время продавалось бы в пластиковых тарах; но, после краха всей мировой империи алкоголя и не только его, приходилось довольствоваться даже этим. Даже этот эликсир казался, в принципе, нормальным, если не придираться — конечно, после стольких месяцев алкогольного голодания. Джон мягким движением разлил вино по бокалам. Отпили немного тёмного тепла, и язык готов был, кажется, уже не только развязаться, но и пустись в пляс.