— Что ты тут делаешь? — спрашивает он наконец. Его голос окружает меня, низкий и мягкий как полночная ласка.
Я огорошенно моргаю, затем беру себя в руки.
— Э… что? Я… Я тут для отпуска. Уилла сказала, что шалаш свободен для моего использования, когда я упомянула, что мне нужно уехать на какое-то время.
Его взгляд путешествует по мне, затем скользит по коридору и натыкается на мой чемодан в прихожей. У него вырывается протяжный тяжёлый вздох.
— Почему ты здесь? — осторожно спрашиваю я.
Выругавшись себе под нос, он убирает фонарик в карман и проходит мимо меня.
— На улицу.
— На улицу? — я смотрю, как его длинные шаги быстро преодолевают коридор. Я вообще ничего не понимаю.
Аксель поднимает чемодан и указывает на входную дверь.
— На улицу. Пожалуйста.
Он серьёзно вышвыривает меня из дома?
Пройдя в мою сторону, он чемоданом подталкивает меня к двери. Меня направляют как овцу.
— Пожалуйста, Руни.
— Ладно, ладно. Иду. Что-то не так?
— Да всё не так, — бормочет он.
Я оглядываюсь через плечо, ища признаки домашней катастрофы. Это место выглядит обжитым, но едва ли создаётся впечатление, будто тут всё разваливается на куски. С другой стороны, внешний вид бывает обманчив. Если бы мне давали пенни каждый раз, когда я по ошибке говорила людям, что болею, а они с неверием восклицали «Но ты выглядишь прекрасно!», я бы уже купалась в блестящих монетках.
— Поэтому ты здесь? В подвале? — спрашиваю я. — С фонариком?
— Разбираюсь с крупными сантехническими проблемами. Для безопасности электричество отключено, отсюда и фонарик.
Ну, это намного логичнее, чем принимать его за убийцу. Боже, иногда я такая драма-лама.
Открыв входную дверь, Аксель выходит со мной на улицу. Когда мы ступаем на крыльцо и поворачиваемся лицом друг к другу, все мысли испаряются. Вечернее солнце купает его в золотистом свете, пока он стоит такой высокий и непроницаемый, но неизменно привлекательный — густые каштановые волосы, высокие скулы, глаза столь же тёмные, как и мокрые от дождя хвойные деревья вокруг нас.
Он выглядит не так, как в те разы, что я видела его в доме его родителей или, Господи милостивый, в тот один раз, когда он выставлял свои работы в Лос-Анджелесе и сшибал всех нахер с ног своим угольно-серым костюмом-двойкой с белоснежной рубашкой без галстука, кожаным ремнём цвета коньяка и туфлями…
Вау, помнить всё это кажется даже жутким, но если бы вы видели Акселя Бергмана, выглядящего как сам грех в костюме, вы бы тоже запомнили все отменные детали.
Но сегодня его обычно аккуратно уложенные волосы торчат во все стороны, и на лице виднеется густая щетина, от которой он выглядит ещё угрюмее. Его джинсы и ботинки покрылись грязью. Несмотря на холод, на нём нет куртки, только поношенная фланелевая рубашка, и её клетчатый принт цветами вторит окружению — облачно-серый, небесно-голубой и тонкие полоски бургундского цвета мокрой земли. Четыре пуговицы его рубашки расстёгнуты, обнажая узкую полоску бледной кожи и тёмные волоски на его груди.
Аксель замечает мой пристальный взгляд и смотрит вниз. На его щеках расцветает розовый румянец, и он быстро застёгивает ещё две пуговицы, отчего рубашка прикрывает всё до основания горла.
— Итак… — я скрещиваю руки на груди, стараясь скрыть реакцию своего тела на Акселя и защититься от ветра. — Что теперь?
Он проводит обеими руками по волосам и сглатывает.
Я не наблюдаю за движениями его кадыка.