Я хрипло сглатываю, косясь на Фрейю. Она свесила голову и шмыгает носом.
— Я посмотрел ей в глаза и увидел любовь, — шепчу я вопреки узлу, сдавившему грудь. — Я ощутил любовь. И я хочу вернуть это. Я хочу снова чувствовать любовь вместе с Фрейей.
Фрейя падает на коврик для Твистера, закрыв лицо, и начинает плакать. Прежде чем доктор Дитрих успевает что-то сказать, прежде чем сознательная мысль формируется у меня в голове, я уже притягиваю Фрейю в свои объятия.
Доктор Дитрих приседает на корточки, размеренно и мягко гладя Фрейю ладонью по спине.
После нескольких минут её плача, показавшихся вечными и вызвавших у меня такое ощущение, будто моё сердце пилой вырезают из груди, Фрейя выпрямляется и вытирает глаза.
— Извините, что я сорвалась, — шепчет она.
— Давайте закончим с игрой. Присаживайтесь оба, — говорит доктор Дитрих, снова садясь на свой стул.
Мы с Фрейей встаём, затем опускаемся на диван, и наши тела оказываются чуть ближе друг к другу, чем в начале. Я стараюсь не замечать это, не наделять смыслом. Если Фрейя и обращает внимание, то не показывает.
— Фрейя, меня беспокоит, что ты извинилась за плач, — говорит доктор Дитрих. — Я горжусь тобой за то, что ты плакала. Прочувствовать наши чувства — это смелое и здоровое поведение.
Фрейя слабо улыбается доктору Дитрих сквозь слёзы, затем сморкается.
— Чем вызваны твои слёзы? — спрашивает доктор Дитрих. — Назови свои эмоции словами.
Фрейя прикусывает губу.
— Боль. Смятение. Злость.
— Хорошо. Продолжай, если хочешь.
— Я не понимаю, почему мы здесь. Если Эйден хочет чувствовать любовь со мной, почему наша коммуникация изначально пострадала? Почему он скрывал всё от меня — его работу, его тревожность и её влияние на физическую близость? Это действительно потому, что он разбирался сам с собой? Он не мог сказать мне… всё это по ходу процесса?
Доктор Дитрих покачивается на стуле.
— Ну, думаю, тебе стоит спросить у него. А ещё я думаю, тебе надо спросить себя: ты тоже утаивала от Эйдена мысли или чувства, о которых ему стоит знать?
Фрейя смотрит на свои ладони, затем поднимает взгляд на меня, и в её глазах блестит новая уязвимость.
— Я… — она прочищает горло. — Иногда я вроде как закупориваю свои чувства внутри и стараюсь разобраться с ними, прежде чем говорить ему.
— Ладно, — мягко произносит доктор Дитрих. — Почему?
Фрейя нервно косится на меня, затем отводит глаза.
— Я не хочу беспокоить Эйдена, когда мои эмоции зашкаливают. Я знаю, его расстраивает, когда я слетаю с катушек.
— Фрейя, — я сжимаю её ладонь. Так больно слышать, что она скрывает себя, причиняет себе такую боль, чтобы защитить меня.
«Продыши это, Эйден. Дыши».
— Фрейя, — шепчу я. — Я всегда хочу знать, что ты чувствуешь.
— Кто бы говорил, — огрызается она сквозь слёзы.
— Потому что это я страдаю от тревожности, а не ты! Тебе не нужно тащить на себе всё то ментальное бремя, что и я. Я стараюсь вносить коррективы, чтобы было справедливо.
— Ах, — доктор Дитрих поднимает ладонь. — Насчет этого слова, «справедливо»… идея «справедливости» в браке или любых отношениях попросту невозможна. Никакой брак не является справедливым. Он комплементарный, взаимодополняющий. Идея справедливости — это в лучшем случае абсурд, в худшем случае эйблизм.
Мы оба резко поворачиваем головы и смотрим на неё.
— Эйблизм? — переспрашивает Фрейя.