— Ты в глаза, в глаза ему посмотри! — шепчет Ярилка.
Разволновался, аж нос из ведра высунул.
Миля послушалась — и пропала. Не стало для неё ни крестьян, ни дороги пыльной, ни воинов, ни бояр, ни Жиронежки, которая со свитой своей из лесу явилась и о чём-то крик подняла. Весь мир сгинул, и замерло время, и для Мили с царевичем настала вечность, залитая тёплым светом, в котором летели и кружились лепестки роз и звучал, пронзительный и нежный, вальс цветов…
Но это для Мили — вечность. На самом-то деле всего три секунды прошло. А на четвёртой сказка кончилась.
Нет, они с царевичем, может, и целый день бы так простояли, да придворные не дали — расшумелись, раскудахтались.
— Гляди, — дивятся, — и правда щука говорящая! Не обманула Жиронежка! А ну тащи её!
Подскочил гридин царский в малиновом кафтане, рукава засучил и в бочку полез. Но Ярилку так просто не возьмёшь. Цапнул он наглеца за руку, и не деликатно, за пальчик, как боярышню, а поперёк ладони, да со всей щучьей силушки. Гридин руку пораненную отдёрнул, забранился, а Ярилка подскочил, извернулся и — хвостом ему по носу. Народ кругом так и покатился со смеху.
Разозлился гридин:
— Ну, я тебя!..
Схватился за бочонок — сверзит с телеги, и прощай Ярилка!
Открыла Миля рот, хотела чего-нибудь этакого пожелать, но царевич раньше успел. Развернулся да как даст воину своему в глаз, бедняга аж навзничь опрокинулся. А тут и у Мили желание подходящее выдумалось:
— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть все забудут о щуке, будто её не видели и о ней не слышали!
В тот же миг всё чудесным образом переменилось. Царевич воину своему руку подал, на ноги встать помог, а тот во фрунт вытянулся, не поймёт, отчего у него глаз распух и в голове звон. И бояре, и стража, и крестьяне, и Жиронежка зловредная вокруг Мили с царевичем столпились, а на бочку и не глядят.
Царевич рукой махнул, тощего своего глашатая подозвал и на Милю кивает, улыбается.
Подбоченился глашатай, бородёнку задрал:
— Слушайте волю царскую! За то, что одним махом сорок разбойников побивахом, отсыпать богатырь-девице ушат серебра! И в стольный град пригласить на смотрины, пусть среди других невест себя покажет! Ибо доблесть и сила её достойны венца царского!
Хотела Миля от чести сомнительной отказаться, да слышит, Ярилка в стенку бочки хвостом стучит, шепчет: "Соглашайся!" И то правда. Скажешь "нет", разобидятся бояре гордые, да и от царевича бес знает чего ждать. Тут у них, небось, патриархат, домострой и махровый феодализм.
Но решила дело Жиронежка. Встала — руки в боки:
— Где это видано, мужичке — царский венец! Гнать её поганой метлой! Собаками затравить! В речке утопить!
Насупил царевич брови, подбородок выпятил. А глашатай кричит:
— Отныне богатырь-девица — царская невеста. И быть посему!
Толстый боярин к дочке кинулся — унимать. Грозно на неё шикает, глаза страшные делает. А Миля запону оправила, поклонилась царевичу — он-то ей кланялся.
— Спасибо, — говорит, — за честь великую. Буду на смотринах всенепременно.
Поднялась суета. Боярин Воибуда и люди его вокруг Жиронежки хлопочут. Гридины царские и боярские смешались. Кому лекари ушибы да ссадины врачуют, кто просто события последние обсуждает, новостями обменивается. Царевич-то, говорят, на выручку Жиронежке три дня назад выехал. И воинов с собой взял, и денег побольше на случай выкупа. Будто бы Акусилай Воибуде напророчил: опасность дочери грозит...
— А чего это Воибуда о дочери кота спрашивать вздумал?
— Да видно, терпежу не стало — захотел наперёд знать, быть ей царицей или нет. Полугарнец икры раздобыл, самолично зверюге поднёс…