Раздалась еще одна пронзительная, злая нота, и воздух вокруг меня задрожал, заискрил, как будто вот-вот ударит молния.
Я задержала дыхание.
Разбита. Это слово прошептали прямо рядом с моим ухом таким тихим голосом, что я почти не услышала его. По кончикам пальцев побежали ледяные иголки. Волосы на руках встали дыбом, и краем глаза я увидела ее.
Светлые волосы, белое платье. Это была женщина из окна наверху.
Я попятилась назад, повернувшись на пятке, затем споткнулась и ударилась о полировочную скамью. Мои руки взметнулись, чтобы ухватиться, и опрокинули трио голубых ваз. Они упали на пол и разбились вдребезги, а я присоединилась к ним, сильно ударившись копчиком.
Боясь, кого или что могу увидеть, я не отрываясь уставилась в пол, отстраненно осмотрев сверкающий лазурный беспорядок.
Стеклянные капли на массивной люстре над головой звонко покачивались.
Разбита.
Я подняла глаза. У люстры было имя. Гордость Уильяма Дарлинга. Некоторое время она висела в большом зимнем саду дома Дарлингов, сверкающая, восьмисотфунтовая7, бесценная центральная деталь.
В маленькой каменной стеклодувной мастерской она выглядела почти нелепо.
Однажды я спросила дедушку, почему тяжелая, изящная вещь теперь висит здесь, а не в доме. Он очаровательно улыбнулся и сказал, что люстра всегда говорила ему, что у нее здесь своя судьба.
— И у тебя, и у меня, у обеих, — проворчала я, собираясь встать.
Но остановилась, когда кончик моего пальца коснулся небольшой гравировки на камне — одинокой буквы «П». Я замешкалась, обводя взглядом грубую резьбу. Как и призрак, никто из нас не знал, откуда взялась эта гравировка, и что она означала. Мы предполагали, что это клеймо каменщика. Но когда я была маленькой девочкой, а потом молодой женщиной, обучающейся в студии, Алистер использовал этот неровный шрифт как возможность напомнить мне некоторые слова, начинающиеся на эту букву.
«П — это перфекционизм, идеала не существует», — говорил он. Или.
— «П — это приверженность. П — это потребность. П — это противостояние».
Я на мгновение закрыла глаза, сердцебиение стало замедляться.
— П — это потребность, — прошептала я.
Две капельки слез снова заблестели в уголках моих глаз.
— Нам нужно выполнить поручение, мисс Дарлинг.
Я вскрикнула, едва не выскочив из собственной кожи, и обернулась на хриплый голос.
Эфраим выпрямился, оттолкнувшись широким плечом от дверной рамы, откуда он наблюдал за мной неизвестно сколько времени. В его темно-изумрудном взгляде плясало веселье.
Взъерошенные черные волны небрежно спадали на лоб, а квадратную челюсть покрывала многодневная щетина. На нем была чистая белая рубашка на пуговицах, рукава которой закатаны до локтей, обнажив загорелые мускулистые предплечья и светлые джинсы.
Я стояла на шатких ногах, прекрасно понимая, что выглядела как подогретая смерть.
— Тебя не было в твоей комнате, — сказал он, сделав неторопливый шаг ко мне. — Признаюсь, это последнее место, где я ожидал тебя найти. Я думал, что ты уже на полпути назад в Чарльстон.
— Ты был в моей комнате? — я ненавидела то, как дрожал мой голос.
— Пойдем со мной, Уитни.
Я покраснела, застыв на мгновение, прежде чем сделать движение к трубке для выдува.
— Я в самом разгаре.
— Боюсь, нервные срывы не в счет. Пойдем.
— Куда?
Его губы растянулись в улыбке.
— Думаю, ты знаешь. Я предпочитаю уладить этот вопрос между нами.
Я подняла подбородок, борясь с колотящимся сердцем.
— А если я передумала?
Движение у окна, мелькание белых юбок почти заставило меня посмотреть.
Его глаза потемнели.
— Для этого уже слишком поздно.
Я попыталась сглотнуть, но во рту пересохло.
— Дедушкин адвокат не должен был вносить поправки в завещание. Должен быть другой способ.
Эфраим сардонически улыбнулся.
— Вообще-то в завещание можно вписать все, что угодно. Поверь, я проверял. Несколько раз. Как и мои адвокаты.
— Адель и Роза планируют большую свадьбу, — сказала я, ненавидя дрожь в голосе. — Никто не одобрит, если мы уедем ночью.