Уэнсдэй не отвечает на улыбку, но взгляд угольно-темных глаз едва заметно смягчается. Она не моргает, но длинные ресницы слегка трепещут.
Ему вполне достаточно и этого.
— Думаю, я должна показать Ксавье наш дом, — неожиданно предлагает она, и он чувствует себя так, словно пропустил ступеньку, спускаясь с высокой лестницы.
— Конечно, родная, — отзывается Мортиша, не глядя на дочь и не отнимая руки от пылких поцелуев мистера Аддамса. — Начните с сада, я только вчера постригла розовые кусты.
— Я думал, мы пойдём в сад? — неуверенно переспрашивает Ксавье, когда Уэнсдэй подводит его к одной из массивных дверей, стянутой железными прутьями.
— В подвале множество орудий пыток, это куда интереснее, чем общипанные розы, — непоколебимо возражает Уэнсдэй, вставляя в проржавевшую замочную скважину длинный ключ.
— Надеюсь, ты не собираешься применять их на мне, Уэнсди, — он не может удержаться от легкой саркастичной колкости. И от невесомого прикосновения к ее тонкой талии.
— Ещё раз назовёшь меня так, и я непременно это сделаю, — парирует Аддамс, но в ее голосе нет привычных стальных интонаций. И она не спешит сбрасывать его руку, хотя Ксавье четко ощущает, как напрягается ее спина в том месте, где лежит его широкая ладонь.
Подвал вовсе не выглядит заброшенным.
Трепещущие огоньки множества свечей заливают мрачное помещение приятным тёплым светом. Повсюду в хаотичном порядке расставлены причудливые сооружения из дерева и металла. Ксавье прекрасно знает их ужасающее предназначение, но все равно не может не восхититься человеческой изобретательностью.
— Человек — деспот от природы и любит быть мучителем, — задумчиво изрекает Уэнсдэй, обводя до боли изящными пальцами деревянный рычаг на странной конструкции из небольших круглых брёвен. Он не вполне уверен, но, кажется, это называется дыба.
— Ты сама пришла к такому выводу?
— Это не я. Это Достоевский. Знаешь, был такой русский писатель.
— Я знаю, кто такой Достоевский. Я смотрю, ты невысокого мнения о моих умственных способностях, — Ксавье чувствует себя слегка уязвлённым.
— Совсем нет. Просто обычно ты демонстрируешь способности… несколько иного рода, — туманно бросает она и подходит к другому сооружению в форме небольшого круга с острыми шипами вовнутрь.
Ксавье не знает, можно ли расценивать эту неясную фразу как намёк.
В случае с Аддамс никогда нельзя быть ни в чем уверенным, и он понемногу начинает к этому привыкать.
— Почему ты сказала родителям, что у нас нет отношений? — он не может не задать этот вопрос, терзающий разум с того самого момента, когда они покинули столовую.
— Потому что у нас их нет.
Он уже почти смирился с ее извечной арктической холодностью, но эти слова все равно бьют по сердцу жёстким хлыстом. Вряд ли хоть одно из убийственных приспособлений вокруг способно причинить такую же боль, как она.
Какая горькая ирония.
Уродливые конструкции с опасно торчащими шипами, одно неверное движение — и неизбежно поранишься до крови.
И она — ослепительно-красивая, обманчиво-хрупкая, сокрушительно-желанная… Вот только поранишься от абсолютно любого движения в ее сторону.
— И что же тогда у нас? — Ксавье всеми силами пытается держать лицо, но в голосе слышится плохо скрываемая дрожь. Настолько, что даже Аддамс, со своей скудной эмпатией, это замечает.
— Я… не знаю.
Что же, по крайней мере, она пытается быть откровенной. Ксавье понимает, насколько тяжело для неё признаться, что непоколебимая Уэнсдэй Аддамс чего-то не знает.
Он мгновенно смягчается.
Она с поразительной легкостью влияет на него, разбивая все барьеры, которые сама же и возводит.
Ксавье в несколько шагов сокращает расстояние между ними до минимального. Уже привычным движением руки ложатся на точеную талию. Уже привычным движением он склоняется к ее лицу, скользя пристальным взглядом по четкому контуру пухлых губ.
Тоненькие пальчики Уэнсдэй запутываются в его распущенных волосах, и этого простого прикосновения оказывается достаточно, чтобы внутри все вспыхнуло пламенем стремительного лесного пожара.