— Подними меня повыше, — деловито велела лунная. — Тьфу, как темно… сейчас исправим.
Она сказала что-то — наверное, слова изначального языка, из которого составлены заклинания, но я не знала таких слов, — и над почтовым ящиком завис светящийся белый шарик, будто лампочку зажгли.
Я ойкнула и едва не выронила фантик.
— Держи ровнее, — недовольно шикнула девочка, вдруг растерявшая свою детскость. — Мда, дела. Выходит, ещё не поймали…
Она цокнула языком, и шарик потух.
— Эй, Олта! Ну, отомри уже. Ты чего, крысиных денег никогда не видела?
— В-видела.
— Ну а чего тогда?
Я шумно выдохнула, крепко зажмурилась, напрягла спину — и наконец заставила себя поднять руку и закрыть почтовый ящик. А потом сделать шаг назад. И ещё один.
— Не тормози, — недовольно кольнула девочка. — Ну, чего ты закопалась? Да деньги и деньги, всего-то делов! Хочешь, возьми, у нумизматов их можно загнать за пару тысяч каждую, а кривую и подороже.
Лицо колол мороз. Я облизнула пересохшие губы:
— Они проклятые.
— Что за глупости!
— Они проклятые, — повторила я, чувствуя, как к горлу подкатывают слёзы. — Они проклятые. Проклятые…
Ноги не гнулись, и широкая, спокойная дорога показалась мне вдруг жуткой, отравленной духом волчьего лыка и хищными тенями. Фантик жёг руки даже сквозь перчатки, а говорящая из жёлтого глаза девочка была чудовищем, проклятым самой Ночью.
— Кто ты такая? — хрипло спросила я, саму себя удивив.
— В каком смысле?
— Кто ты такая? Ты выглядишь, как будто тебе четырнадцать, говоришь — как будто от восьми до сорока. Ты жила в доме, который… груша, качели! Пятнадцать лет. Крысиные деньги! Грёбаные светящиеся шары!
— Не понимаю, — хмуро протянула жёлтоглазая девочка. — Ты хочешь знать моё имя? Я же уже называлась. Люди зовут меня Оставленной.
— Имя!.. Да при чём тут имена? Кто ты такая? Почему ты не приходишь сюда своими ногами? Что за дела у лунных с Марпери? Что тогда была за чёрная молния? И Троленка!.. Кто убил Троленку, из-за чего? Из-за этих денег? Я хочу знать… нет, не хочу. Не хочу! Знаешь что? Я ухожу. Хорошего вечера.
Я воткнула фантик между досками забора, прижала гвоздём, чтобы не вылетела. И пошла, вздёрнув плечи и чеканя шаг, пока лунная суетливо говорила мне вслед:
— Имена передают суть. Моё второе — Меленея, как в детективах, мне нравится отыгрывать её и говорить, как она, и жрица… я не могу прийти сама, я не покидаю ворот, чтобы не пропустить её! Что, если она войдёт в ворота, а меня нет? Я должна её встретить, чтобы…
Я уходила всё дальше, и слова из фантика уносил от меня ветер.
Тётка спала, раскатисто храпя на весь дом; занавески над ней дрожали от этого храпа и от того, как бился об окно ставень. Я скинула сапоги, зажгла калильную лампу за печью и заметалась по комнатам.
Замёрзшие руки покраснели и горели огнём, и внутри пекло тоже, — тревожно, гулко, лижущими внутренности языками-судорогами. Я метнулась к столу, где под стеклом были разложены фотографии, и застелила их первым попавшимся под руку отрезом; сняла с дверцы шкафа рисунки, сунула их в ящик лицами вниз; развернула к стене пачку овсянки, на которой была нарисована улыбчивая дородная девушка с милыми ямочками на щеках.
Оглядела комнату, — что ещё? Какие ещё у нас есть дома глаза?
Вот ещё кошка. Но лунные ведь не заглядывают в живых?