— Я рассказала Разумовской про твою выходку, — сообщила Елизарова. Завидев нас, она скинула с себя руку какого-то чмыря и поднялась с дивана. Поправила юбку, застегнула верхнюю пуговицу блузки, из чего я сделал вывод, чем именно она с этим чмырем занималась.
Наверное, она имела в виду мое «нападение» на Харю. Я подставил ему подножку, он запнулся, и на моем ботинке остался белый след. Я всего лишь пытался заставить его вылизать мою обувь до блеска. Харя сопротивлялся, а Елизарова посчитала это выходкой. Малохольная.
— Мне все равно ничего не будет, — я пожал плечами и сунул руки в карманы. — Ну, потрачу пару вечеров на то, чтобы добыть волос из жопы единорога или выкрасить розовым скамеечки во внутреннем дворе. Разумовская меня любит.
— Розовые скамеечки — только через мой труп, — заявила Елизарова. — Через десять минут тебе нужно быть в кабинете Уфимцева.
Уфимцев, здешний завхоз, был вредным скрюченным стариком. Говорили, сам он лишен чародейских способностей, хотя родители его были магами. Таких назвали «бракр».
Я повел носом. Пахло от нее не тошнотворно-сладко, как обычно, а как от меня самого после тренировки. Потом, наверное, чем еще-то.
— Ни за что, — отчеканил я. — У меня дела. Видишь ли, Елизарова, парочке птичек из доблестного…
— …и дружественного, — ляпнул Псарь.
— …факультета Каэрмунк не терпится отсосать у меня. Завидуешь?
— Тебе или им? — хладнокровно уточнила Елизарова, помассировав шею. Я заметил небольшие темные пятна у нее в подмышках. Не давал покоя вопрос, чем же они таким занимались с чмырем, что заставило Елизарову вспотеть. Мысль, выраженная одним коротким словом, застряла в мозгу и теперь чесалась. Кожа под волосами чесалась.
— Им, конечно, ты же не по части девочек, — не сдержавшись, я кивнул на чмыря.
— Завидуешь?
— Если я переспрошу «тебе или ему?», будет глупо выглядеть, правда? К тому же, это начнет смахивать на хождение по кругу.
Елизарова фыркнула и повторила:
— Уфимцев ждет тебя. И Чернорецкого тоже.
— Вот еще. Я уже все сказал, Елизарова. Романтическому вечеру с Уфимцевым я предпочту праздник в общаге Каэрмунка, — я склонился к ее уху и шепнул, стараясь не чихнуть, когда рыжий пух защекотал нос: — Но если ты все же согласишься погулять со мной, я останусь и смиренно отправлюсь на отработку.
Елизарова снова фыркнула и поджала губы.
— Ты в любом случае отправишься на отработку. Если ты этого не сделаешь, я приведу Разумовскую. И расскажу, где и как ты проводишь время, — мило прочирикала она.
— Ты этого не сделаешь, — я отступил на шаг.
— Еще как сделаю. Я же староста, — издевалась Елизарова, а я с каждым ее словом чувствовал себя все паршивее. Примерно как в тот день, когда мы проиграли Флавальеху на третьем курсе. Не из-за меня, конечно, просто у нового вратаря руки из задницы росли. — А ты собираешься нарушить с десяток правил, начиная с того, что нам нельзя в чужие общие комнаты, и заканчивая шатанием по коридорам после отбоя.
— Если настучишь, пожалеешь.
— И что же ты мне сделаешь? Заставишь чистить твои ботинки, как Захара?
— Лучше заставлю тебя продемонстрировать твои панталоны, Елизарова, — я чувствовал, как злость пеной собирается на губах.
Она прищурилась. Далеко-далеко — буквально в паре метров — разбился стакан. Содержимое растеклось по ковру, в воздухе запахло виски. И грозой.
Я наблюдал, как на лице Елизаровой расцвела ехидная ухмылка, словно акварель растекалась по влажному листу. Она украдкой покосилась на подружек; Челси показала большой палец. Ладони Елизаровой скользнули к краю юбки и, не успел я опомниться, подол на пару секунд взлетел к ее груди, выставив напоказ клок ткани в мелкую разноцветную полоску и ноги. Две ноги, как у всех. Да вот как у меня самого хотя бы, только не волосатые.
Парни засвистели, девчонки захихикали, давясь в кулаки как дуры. Перваки повылазили, как будто им тут представление.