— Ты кого из нас уговариваешь? — так же безжизненно спросила она.
— Всех. Я не знаю, что делать! Что придумать? Как раньше, кажется, не получится. Оказывается, школу прогуливать удобнее!.. — он горько усмехнулся. — Кто знал, что мне ещё когда-нибудь придется бывать там!
— Это добром не кончится, — мрачно предсказала Амариллис. — Видел бы ты себя! От них ты возвращаешься, как кот, который шлялся на помойке и дрался с крысами!
— Думаю, они видят то же самое, — со вздохом согласился он. — Только с их точки зрения мне на "помойке" нравится больше, чем на бархатных подушках. И они правы.
— Я думала, этого больше не будет, — печально прижалась к нему Амариллис. И другу не требовалось подтверждать, насколько он сам мечтал о свободе. — Ты ведь не только устаёшь и тратишь на них жизнь. Ты потом даже говоришь по-другому. Отравлено.
— Мне что после общения с ними драить язык с мылом, как советуют английские гувернантки? — хмыкнул Гиацинт.
— Хоть бы разок попробовал! — невесело отозвалась Амариллис.
— Не поможет, солнышко. Это смертельный яд.
— Хуже, чем мой? Умеешь ты успокоить! — всё-таки хотела стукнуть его Амариллис. Еле сдержалась. — Кто думает, что ты легкий и беззаботный, как перышко, полнейший идиот! И хуже всех разбирается в людях. Вы мрачный тип, ваше сиятельство!
— И что? Таких не любишь? — улыбнулся он.
— Мне, в основном, такие и достаются, — скривилась актриса. — А с кем-то ты веселый!
— А с тобой нет? — уже по-настоящему засмеялся он.
— Со мной — по-разному. А для кого-то всегда лапочка!
— Зато, не настоящий. Выбирай!
— А с ней? — ревниво встряхнула его за плечи актриса. Он промолчал. Она притворно вздохнула: — Ну, что ж, беру, что есть! Обними меня крепко-крепко, чтобы я до осени помнила, — попросила она уже всерьез.
— Так не бывает.
— А у нас бывает! — настаивала актриса. Он крепко сжал объятья, так же, как и она, затаив дыхание, проваливаясь в пропасть разлуки.
Чувствовал рядом ее сердце, тепло, щекочущие пружинки волос, пахнущих весенним ветром — далеким простором и свободой… И его накрывала с головой и разрывала грудь огромная горечь и злость на судьбу. Разве может быть ему кто-то роднее нее? Разве можно обнимать кого-нибудь так, и чувствовать, что это ещё не всё в жизни? Зачем ему такие сложности? За что все мучения? Почему всё не может быть нормально — легко и ясно? Разве не сами мы строим себе судьбу?
— От настоящего нельзя отказываться, — первое, что выдохнула она, когда друг ее отпустил. — Ни от чего!
— А как же выбор?
— Зачем? Выбор между жизнью и жизнью? Ты столько лет каждую осень упорно отрезаешь часть себя, что, от привычки стало меньше болеть?
— Нет.
— Значит, жизнь у тебя срослась неправильно. Лучше сломай и заживет, чем так… Я очень хотела быть с тобой, но не могла больше жить в школе. И стало лучше всем, признай! Так почему же?..
— При всём старании перенести море в Париж или Париж к морю не в моих силах. А если так, куда мне уходить? Куда и кого звать за собой? У тебя есть свой остров. Театр.
— У тебя тоже!
— Но мне этого мало, — вздохнул он. — Для моряка на острове спасение от смерти, но жить на острове всегда… Мне нужно море.
— Париж стоит моря? — перефразировала она известную жертву, принесенную королем Генрихом[23]. — У всех гасконцев так?
— У меня наоборот, — чуть усмехнулся он. — Море стоит Парижа!