Он долго бродил по дому: множество закрытых дверей, к которым тянуло любопытство и от которых отталкивала совесть, напоминали дешёвые фильмы ужасов: наверняка в темноте за ними происходило страшное. За одной из них была спальня родителей Киры, за другой – её собственная комната, но, вероятно, где-то пряталась пыточная или морозильная для хранения измученных тел.
Тору поморщился от неожиданно красочных мыслей и прислонился к косяку одной из дверей.
Из комнаты послышались знакомые голоса. Тору прислушался. Может быть, двери лучше было треснуть, заставить его ввалиться внутрь и опозориться таким низким и недостойным занятием. Вместо этого она оставалась приоткрытой, позволяя ему видеть происходящее. Определённо, лучше бы что-то сломалось. Лучше.
— Да не могу я, – Юра мягко положил руку на чужое обнажённое плечо, сжал, а затем, будто извинившись, мягко поводил по нему большим пальцем, – прости.
— Можешь, – Кира, перехватила его запястье и положила руку себе на грудь. Юра не отстранился. – Я вижу, что можешь.
— Это не то, – он, очевидно нехотя, мотнул головой, но продолжал стоять так близко, что наблюдавшему за ними Тору стало неуютно и больно. Страшно. К горлу подкатила тошнота, колени задрожали, а силуэты комнаты, очерченные приглушённым светом, в одно мгновение стали мутными и бесцветными. Юра трогал её обнажённую кожу.
— Это то, Юр, – Кира поцеловала напряженную шею, рукой варварски забралась под футболку и начала оглаживать тело быстрыми пальцами, – будто ты не знаешь, как оно бывает.
Грязно. Тору чувствовал себя грязным. Он уговаривал себя перестать смотреть, сгорал от стыда и отвращения, но всё равно не мог отпрянуть от двери. Он хотел видеть и слышать происходящее. Не знал зачем, но чувствовал, что должен. Должен.
Юра жмурился, запрокидывал голову и – Тору был уверен, Тору видел, Тору считывал это в каждом его движении – подставлялся под грязные ласки. Тору тяжело сглотнул, ненадолго отведя взгляд. Под рёбрами загудело – сердце стучало с запредельно скоростью.
У Юры, наверное, тоже. Он очевидно сдерживался – зачем? – из последних сил, отталкивал Киру, но в следующее же мгновение притягивал к себе. Она целовала его, бесстыдно и безропотно, так, как делают в фильмах для взрослых, она позволяла – нет! – она заставляла трогать себя, тонко постанывая.
Тору не знал, от чего его тошнило больше: от звуков или от открывшегося вида, но он чувствовал себя просто отвратительно. Перестать смотреть. Перестать…
— Не относись так серьёзно. Всё в порядке, Юр.
Кира опустилась на колени и звякнула пряжкой ремня. Тору узнал этот звук, резкий и холодный, сейчас – бесстрастный и безразличный, замер в исступлении, будучи не в силах поверить, и понял, что Юре, возможно, и в самом деле не нравилось. Юра мог добровольно, мог играючи и непринуждённо, так, как умеет только он, мог по-разному, но никогда – балансируя на грани желания и отвращения. Но почему он не отстранился? Почему не закончил всё грубо и недвусмысленно? Почему позволял? Почему?
Юра поднял Киру на ноги, застегнул ремень и, по-прежнему тяжело дыша, загнанно сказал:
— Нет.
— Почему ты не хочешь? – нервно спросила Кира. Тору показалось, что она была на пределе: резко оборванный пик возбуждения превратился в едва сдерживаемую злость. – Из-за него? Я не нравлюсь ему, ничего с твоей дружбой не случится, если мы переспим. Это ничего не значит, Юр.
— Дома твой отец, – отмахнулся Юра, поправив одежду и взлохмаченные волосы, – при чём здесь вообще Тору?
— При том, что вы неправильно дружите, – ответила Кира. Её голос дрожал. Казалось, она готова была вот-вот разрыдаться. – Ты слишком оберегаешь его. И даже сейчас. Ты всех оберегаешь, кроме меня.
— Я просто не могу так, – возразил Юра. Тору почувствовал, как начало успокаиваться взбунтовавшееся сердце. Страх и тошнота отступили, возвращая способность трезво мыслить. – Мы с Тору не спим.