Под нависающими надстройками витало предчувствие скорой беды. Трущобы будто спали; никто не сновал по узким улочкам, не спешил – ни на службу, ни на промысел. Соглядатаев, обычно провожавших всех чужаков, не было видно.
- Что-то не так? – проницательно просил брат Раинер, заметив, с какой тревогой я озиралась по сторонам.
Что-то было крупно не так – даже если не считать бледного храмовника с нездоровой испариной на лбу и его распухшей руки, которой он старался не двигать.
В Мертвом квартале не слышали про уединение. Ты не оставался наедине с собой ни на минуту, ни на секунду. Люди жили друг у друга на головах, ближайшие соседи волей-неволей становились либо лучшими друзьями, либо заклятыми врагами; объединяло их то, что всегда нашелся бы человек, способный выложить не только всю подноготную про обитателя соседней каморки, но и точно знающий, куда и во сколько он ушел – и когда вернется. Тесный мирок, где люди заполняли все пространство, будто кусочки паззла.
Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то дошел незамеченным до подворотни, ведущей к сердцу квартала.
А мы почему-то дошли.
Здесь, как и всегда, горел костер, и дежурный попрошайка хмуро мешал варево в котелке. А кучи тряпья поблизости, где обычно грелся Старшой, не было. Как и его самого.
Никто не плакал. У трудяг редко оставались силы еще и на слезы, а нищие относились к чужой смерти до цинизма утилитарно.
Это у бледных чужачек комок подкатывает к горлу от дурного предчувствия. А местным нужно жить дальше, что бы ни случилось.
- Я к Старшому, - все-таки сказала я, уже зная, что мне ответят.
Дежурный по кормежке недоверчиво окинул нас взглядом. Рука Раинера вызвала у него крайнее одобрение; должно быть, попрошайка решил, что рана – нарисованная, как раз для дневного выхода на паперть, и теперь всерьез подумывал, как бы переманить гримера.
У меня была пара советов, но касались они преимущественно саванов – поэтому ограничилась тем, что терпеливо повторила свою просьбу. Попрошайка коротко дернул головой, указывая на одну из халуп, и я похолодела.
Сердце квартала отгораживали от остальных улочек три халупы: одна принадлежала мамаше Жизель, вторая – негласному хозяину трущоб, а третья, на которую нам указали, - его старшему сыну.
- А Старшой?..
Могла даже не спрашивать. Попрошайка молча помотал головой и отвернулся, помешивая варево.