Пару лет назад еще жила тут всякая дрянь, а теперь и ее не осталось.
Обещали, что опустится скоро радиационный фон, и можно будет потихоньку
возвращаться, вон, мол, мутантов-‐то наверху кишмя, а они тоже животина,
пусть и исковерканная… Но не опускалось ничего. Наоборот: сошла с земли
ледяная короста, земля задышала и запотела, вода отравленная отмерзла,
потекла по ее жилам, и фон подскочил.
И мутанты — поцеплялись за жизнь своими когтищами — и отпустились,
сдохли. А человек сидел себе под землей, жил на станциях метро, и никуда
умирать не собирался. Человеку много не надо. Человек любой крысе фору
даст.
Трещал счетчик, начислял Артему дозу. Не брать его больше с собой, думал
Артем, бесит только. Какая разница, сколько там натикает? Что это поменяет?
Пока дело не сделано, пусть хоть истрещится.
— Пускай говорят, Жень. Пускай считают, что крыша поехала. Они же не
были тогда… На башне. Они же вообще из своего метро не вылезают.
Откуда им знать, а? Крыша… Бомбил я их всех в… Объясняю же: вот
ровно в тот момент, когда Ульман на башне антенну развернул… Пока
он настраивался… Было что-‐то. Слышал я! И нет, сука, не причудилось.
Не верят!
Автомобильная эстакада дыбилась у него над головой, асфальтовые ленты
пошли волной и застыли, стряхнув машины; те попадали, как придется, кто на
четыре лапы, а кто на спинку, и околели в таких позах. Превратились в
железки, в консервы. Бензин-‐то изо всех давно уже слили, а людей из
консервов доставать не стали: куда их девать все равно?
Артем огляделся коротко и двинул вверх по шершавому высунутому языку
заезда на эстакаду. Немного было пройти — километра, может, полтора. У
следующего языка торчали недостроенные небоскребы, прежде
размалеванные торжественно в белый, синий и красный. Время потом все в
серый перекрасило, по-‐своему.
— А почему не верят? Просто не верят, и все. Ну да, никто не слышал
позывных. Но они откуда эти позывные слушают? Из-‐под земли. Никто
же не станет наверх идти только за этим… Верно же? Но ты сам
подумай: разве может такое быть, чтобы никто, кроме нас, не выжил?
Во всем мире — никто? А? Бред же! Ну не бред?
Не хотелось смотреть на Останкинскую башню, но и не видеть ее было
нельзя: отворачивайся от нее или нет, а она всегда маячит с краю — как
царапина на противогазном стекле. Черная, сырая, обломанная по
набалдашнику смотровой площадки; как рука чья-‐то со сжатым кулаком из-‐
под земли пробилась, будто кто-‐то огромный хотел на поверхность снизу
выбраться. Но увяз в рыжей московской глине, затиснуло его в тугой сырой
земле, затиснуло и задавило.
— Я когда на башне в тот раз… — ‐ Артем скованно, стыдливо мотнул
головой в ее сторону, — ‐ конечно, башка другим была занята… И
вообще… Что объяснять… Но когда они слушали эфир, когда пытались
поймать Мельника позывные… Там через это шуршание… Я ведь
матерью готов поклясться… Было! Было! Что-‐то было!
Плыли над голым лесом два колосса — Рабочий и Колхозница,
схватившиеся в странной своей позе, то ли по льду скользя, то ли последнее
танго крутящие, но друг на друга не глядя, как бесполые. А куда тогда? Видно
им с их высоты, что за горизонтом, интересно?
Слева осталось чертово колесо ВДНХ, огромное, как шестеренка того
механизма, который вращал Землю. И вместе со всем механизмом колесо уже
двадцать лет как замерло и ржавело теперь тихо. Кончился завод.
На колесе написано было «850»: столько лет отмечала Москва, когда его
поставили. Артем подумал, что исправлять это число смысла нет: если время
некому считать, оно останавливается.
Протиснувшись через прижавшиеся друг к другу на спуске машины, не
вглядываясь уже в их водителей и пассажиров — надоели — Артем сошел на
землю.
Некрасивые и невеселые небоскребы, казавшиеся раньше бело-‐сине-‐
красным, выросли в пол-‐мира: совсем близко. Самые высокие здания в округе,