— Ты замечательная, — Адриан наконец повторяет поцелуй в губы, крадет ее неумелые движения своим языком и прижимает хрупкое, фарфоровое тело к себе, сжимая так, будто Дюпэн-Чэн вот-вот исчезнет. — И влюблен я в тебя так, что звезды.
Он не говорит, что именно «звезды». Где звезды? Какие звезды? Почему звезды?
Да и не нужно это, Маринетт уточнение кажется мелочью, и она даже звонко засмеется, правда, если сможет шевельнуться. А она не может, как будто каждая клеточка ее тела противится движению. Дюпэн-Чэн просто смотрит.
В цветуще-зеленых глазах Адриана отражаются ее собственное изумленно-смущенное лицо и короткие безжизненно-черные волосы.
— Спасибо, — только на короткое слово ее хватает, а потом голосовые связки отказывают окончательно, и Маринетт просто тянется к губам Агреста.
Мир распадается на мириады звезд. Тех самых звезд.
Холодные губы касаются шрамов заживших и нет, скользят, одаривая поцелуями все двенадцать выпирающих ребер с одной стороны, добираются до тазовых косточек, задевая полоску белья.
Маринетт совершенно точно умирает в этот момент. Умирает от счастья.
Адриан выводит языком неведомые узоры на ее груди, задевает бисеринки напряженных сосков и проводит линию вдоль позвоночника.
Тело Маринетт окутано сетью шрамов, кровавых корочек и венозных хитросплетений. Агреста это сводит с ума.
Он резко расстегивает джинсы, забывая об осторожности, и крепко целует Дюпэн-Чэн, пытаясь протолкнуться внутрь нее.
Говорят, на вдохе нельзя бить человека, тогда можно нанести непоправимый вред или вовсе вырубить противника. И Маринетт целиком и полностью в этом убеждается, потому что на вдохе прекрасная сказка заканчивается, прикрывая красивые декорации уродливым занавесом неприятной реальности.
Почему-то в тот момент, когда тело взрывается вспышкой немереной боли, Дюпэн-Чэн наконец понимает, как это — падать. Вернее, приземляться.
Ее кости словно крошатся на мелкие кусочки, старые раны, причиненные лезвием, открываются, орошая бледно-розовые простыни россыпью кроваво-алых снежинок.
Она пытается вдохнуть, и на легкие давит болью.
— Хватит, — срывающимся голосом просит Маринетт, и Адриан нежно целует ее в лоб. — Прекрати.
— Нельзя. Иначе в следующий раз будет также больно.
Дюпэн-Чэн думает, что даже под пытками не согласится на «следующий раз», пока Агрест покрывает ее измученное тело поцелуями.
Маринетт чувствует, как Адриан начинает осторожно двигаться в ней, и ощущает лишь боль вперемешку с невесомыми поцелуями.
Как пенопластом по стеклу — закладывает уши.
— Прости, — тихо роняет Агрест и вновь целует ее губы, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений.
Маринетт старается меньше морщиться, чтобы показать, что все (почти) хорошо. Хотя бы ради Адриана. Ради Адриана, что назвал ее красивой.
И она, превозмогая боль, немного расслабляется, неуверенно отвечает на поцелуи и пытается двигаться в ответ.
Маринетт вдруг осознает, что такое «любить так, что звезды».
Вот они, эти звезды, сверкают и двоятся в глазах, дергают нервы, вызывая еще большую боль.
Вот они, эти звезды, взрываются фейерверком в голове, заставляют двигаться навстречу неприятным ощущениям, потому что так нужно для Адриана. Так нужно для них обоих.
Блондин продолжает двигаться, но уже медленней, когда Дюпэн-Чэн чувствует внутри себя что-то липкое, теплое и слегка отвлекающее от неприятных ощущений.
Агрест крепко обнимает ее, аккуратно прижимает к себе, накрывает покрывалом и целует в висок.
Боль не проходит, но Маринетт как-то привыкает к ней, свыкается с мыслью, что они станут подругами на некоторое время, и обнимает блондина в ответ, прижимаясь к его голой груди.
— Спасибо, — благодарно шепчет он, в точности повторяя ее ответ на невысказанный вопрос.
Когда отяжелевшие веки опускаются, Маринетт еще видит звезды перед глазами.
И пусть.
*
На следующий день Маринетт просыпается одна, со стыдом и отголосками боли между ног. Тем не менее, она немного счастливо улыбается, зарываясь в простыни, еще хранящие аромат и тепло Адриана. Дым и мед — самые успокаивающие и родные запахи во вселенной.