Как Варшава хороша,
От нее поет душа!
Вот и осень наступила,
Листья падают, шурша!
Не замёрзла ты пока,
Висла, славная река,
Висла вьется, словно лента,
Широка и глубока.
— Здорово! — обрадовался я. — Вот это подойдёт!
Она остановила меня:
— Не мешай!
Через пятнадцать минут все восемь куплетов были переписаны на чистовик. Просто камень с души упал. Я ещё подумал, что Юлька, будь у него талант Гедвики, точно бы на нем нажился. И те необыкновенно красивые стихи про ночь она ведь тоже сама написала, наверняка, просто боится, что ей не поверят, вот и придумала сказку…
— Ну вот и все, пойдем, пока малышка не вернулась, — сказала Гедвика, опуская крышку пианино.
— Она не вернётся, они с мамой надолго поехали. Через месяц Рождество, мама хотела и Каське наряды купить.
— Рождество-о, — протянула Гедвика и заметно погрустнела. — Сейчас в интернате к представлению готовятся, репетиции идут. Я всегда пела. А ещё мы друг другу мелкие подарочки делали, открытки подписывали.
— Так за чем же дело стало, подпиши и отправь.
— У меня нет открыток, — виновато сказала она. — И марок нет.
— Да это ерунда, пошли опять в мою комнату, ты открытки подпишешь, я в гимназию их с собой возьму, марки наклею и кину в ящик. Пошли, а то нашла, из-за чего расстраиваться!
Открытки лежали в ящике стола. Их было немного, штук пять, три действительно рождественские, две просто нарядные, с цветами. Гедвика выводила текст, от усердия высунув язык. Словно маленькая.
— Это Саше, — приговаривала она, — жалко, карамельки нельзя послать, она их любит. Это Гите, у нее знаешь, какие ресницы длинные и чёрные, и волосы тоже черные, красивые.
— У тебя тоже красивые.
Она слегка вздохнула, коснувшись своей отрастающей прически.
— Это Марысе, она сказку про гномов очень любит, всегда перечитывает, а это — Пржимеку.
— Это кто ещё такой?
— Пржимек — это Пржимек, — сказала она снисходительно, мол, кто же этого не знает. — Я боюсь, письмо его не застанет. У нас тех, кому исполнилось шестнадцать, переводили в трудовые школы, а ему шестнадцать лет в октябре было.
Целых шестнадцать!
— Ты не подумай ничего такого, он просто друг.
Лицу вдруг стало жарко. Наверное, последнее осеннее солнце слишком сильно светило через стекло.
— Да ничего я не думаю…
Она особенно тщательно выводила буквы на последней открытке. Снова высунула язык и стала похожа на рыжего котенка, который думает, мыть ему шкурку, или уже достаточно.
— А это нашей учительнице, она очень добрая, когда я уезжала в августе, она за меня радовалась и плакала… Матерь Божья!
— Что такое, кляксу, что ли, посадила?
— Нет, — Гедвика в отчаянии смотрела на открытки. — Папа! Понимаешь, их больше нет, а я не написала папе!
— Ты так заорала, будто враги напали, да купим мы открытку! Собирайся и пошли! Или даже… — я глянул на часы. Было только десять. — Знаешь, что? Хочешь, мы в Творки сгоняем?
Она вся встрепенулась:
— Как в Творки?
— Так, туда час на поезде. Туда час, оттуда час, до вокзала полчаса. К трем мы вернёмся, это самое позднее.
Гедвика ахнула от радости, но тут же взгляд у нее потух.
— Так билеты на поезд… Сколько это может стоить?
— Ерунда. Я провезу. Сейчас сядем на автобус, доедем до Средместья, а там уже и станция.
До Рождества ещё больше месяца, соберу я на кольт! Зато Гедвика папу своего увидит, я помню, что в Закопане скучал по родителям, даже по отцу, хотя там было действительно здорово.
— А ругаться на нас не будут?