— П-пожалуйста, Ваше В-высочество, — заикается он.
— А-а-а, — говорю я.
Снова надавливаю на его запястье, и он стонет от явной боли.
— Склонись передо мной, Антоний, командующий царской армией.
Он падает, как мешок с картошкой, его плечи поднимаются и опускаются вместе с его хныканьем.
Я наблюдаю за ним, как он трусит у моих ног, подношу гашиш ко рту и снова вдыхаю, наслаждаясь тем, как гудит моя голова. Моя нога отпихивает его оружие подальше, и я обхожу его дрожащую фигуру.
— Довольно слаб для командира, не так ли? — спрашиваю я. — Знаешь, если ты расскажешь мне, что ты видел в коридоре, я освобожу тебя.
— Ничего, — выдавливает он сквозь стиснутые зубы. — Я ничего не видел.
Я хихикаю, остановившись у него за спиной.
— Я тебе не верю. Кто-то всегда что-то видит.
— Клянусь, я…
— В глубине нашего леса есть заброшенная хижина, и когда я был мальчишкой, я часто пробирался к ней. Ты знал об этом?
Дыхание стражника становится все более прерывистым, но он молчит.
Я хватаю его за затылок, задирая его вверх, пока его лицо не направлено к потолку, дым от моей сигареты вьется между пальцами и обволакивает его череп.
— Ответь мне.
Его челюсть сжимается.
— Нет…
— Конечно, нет, — огрызаюсь я. — Никто не знает. Никто не заботился о маленьком принце Тристане настолько, что всем было плевать на то, что я делаю со своим временем.
Я швыряю его на землю, так что он вынужден ловить свое тело сломанным запястьем. Он рушится, со стоном поднося поломанные пальцы к груди.
— Наши туннели ведут прямо к ней, не правда ли?
Задрав голову, я жду его ответа, но кроме его хныканья, он ничего не говорит. Раздражение обволакивает мои мышцы, сжимая их. Я понижаю голос.
— Я думал, мы уже обсудили, что я ожидаю ответов на свои вопросы, Антоний.
— Да! Это правда, — его голос трещит, и явный страх, пробивающийся сквозь тон, заставляет меня улыбнуться.
— Дело в том, что я проводил там часы. Обычно брал свой скетчбук и рисовал до тех пор, пока мои пальцы не немели. Это было единственное место, куда я мог пойти, чтобы люди, причинившие мне боль, не последовали за мной.
Я приседаю, мои руки скользят по его плечам, притягивая его вертикально в сидячее положение.
— И все позволили мне исчезнуть, хотя они видели, что происходило. Возможно, им было все равно, — я пожимаю плечами. — А может быть, они думали, что одиночество поможет моему «хрупкому психическому состоянию».
Мое нутро вздрагивает, и я подношу косяк к губам, позволяя дыму просачиваться через края рта, пока я говорю.
— Но некоторых людей невозможно спасти. А тебя возможно спасти, Антоний?
Он качает головой.
— Они все так говорят, — мои пальцы лежат на впадинке между ключицами, прямо под его шеей. — Если бы я надавил прямо здесь, это повалило бы тебя вниз и перекрыло дыхание, но только на мгновение. Ты знаешь, каково это — задыхаться несколько часов подряд?
— Нет, — хнычет он.
— Я могу показать тебе, если хочешь, — я делаю паузу. — Или ты можешь сказать мне правду и понадеяться, что я стану твоим спасителем.
Его глаза сужаются, и даже сквозь боль, в его радужке отражается вызов.
— Вы не спаситель. Просто изуродованный урод.
Гнев накатывает на меня, и моя рука вырывается прежде, чем я успеваю её сдержать, звук моих колец громко ударяется о кость в бетонной комнате. Он отлетает в сторону, стонет, когда кровь выливается у него изо рта. Сплевывает, и зуб летит на пол. Не обращая внимания на его хныканье, я поднимаю ногу и ударяю ею по его лицу, мой живот напрягается от подъема и опускания ноги, когда я наступаю на его щеку, чувствуя, как кость ломается под моей пяткой.