Она не идёт в лес, спать или пить, как делают это Найла и Эхо после встречи с Блейком, не идёт работать или играть. В воцарившемся мире Кларк не находит себе места, потому берет карандаш и листы бумаги.
Он появляется на пороге незаметно, приваливается к косяку двери и наблюдает за ней, сосредоточенной и ушедшей в иной мир — мир, который переносит на бумагу, с почти детским упорством и талантом, которым всегда обладала.
Кларк перестаёт рисовать, она вздрагивает, спиной ощутив чужое присутствие, и оборачивается. Тишина между ними звенящая, гулкая, осуждающая.
Тишина. Но не Беллами.
Под его глазами, что направлены на неё одну, пролегают заметные синяки, а кожа кажется более нездоровой, но он всё тот же и всё тут же. Смотрит, гипнотизирует, рассуждает где-то в мыслях, но не вслух.
— Я знаю, что, повторись история вновь, ты бы поступила точно так же.
— Ты прав, — кивает Гриффин, — прав, потому что она моя дочь. Моя семья.
— Я тоже был твоей семьёй, — произносит Беллами, просаживаясь голосом.
— Был, пока я не потеряла тебя. Мне нечего сказать, нечего, понимаешь? — она поднимается на ноги, чтобы иметь преимущество отворачиваться, когда будет невмоготу смотреть на него, потому что каждая секунда, проведённая наедине, равна ножевому ранению, которое наносит гложущая совесть. — Я пыталась поступить иначе, но ты… Ты не оставил мне выбора.
Голос у Кларк ломкий, как сухая ветка, и трещит от каждого напряжённого слова, а напряжения здесь, с ним, с недавних пор можно смело резать клинком.
— Я просил тебя всего лишь мне поверить, — Блейк делает шаг вперёд, — поверить в меня. В того, в кого ты всегда верила. С нашего первого приземления. Я думал, — он отмахивается, качает головой, жмурится, — я думал, что все ещё дорог тебе, но я не уверен в этом сейчас. Больше нет. Когда-то ты была той, кто сказал, что я не монстр. Теперь ты только его во мне и видишь.
— Это неправда! — звеняще прерывает она, испытывая мучительную потребность в касании, чтобы развернуть к себе и сказать, что он никогда не был чудовищем для неё.
— Тогда почему ты не можешь посмотреть мне в глаза?
Беллами бесконечно расходится на составные, когда с трудом отыскивает прежнюю отдачу от неё. Прежнюю веру в него. И свет, который ярче солнечного.
— Потому что боюсь, Беллами. Я боюсь увидеть в них разочарование, злость, раздражение, боль, на которые ты, разумеется, имеешь право. Но я боюсь увидеть боль, что причинила тебе этим выстрелом, — Кларк рушится-рушится, пока слова сходят лавиной на него, замершего в некотором оцепенении. Под неизбежностью застывает каждый. — Этими словами про то, что нашего «вместе» не стало. Как мы оказались здесь? Мы снова на Земле, мы снова с людьми, которые были нашими, но у нас больше нет друг друга. И я… Мэди была права, когда сказала, что я разрушила свою жизнь. В последнее время только вы двое занимали большую её часть, а потом… Ты стал Последователем. Я убила тебя, ты вернулся и будто никогда им не был? Как такое могло произойти? Нет никакого света в конце туннеля, так?
Слёзы сами прокладывают себе дорожку по её щекам, эмоциональная мясорубка переламывает Гриффин на нер (а)вные части, а потом ещё и ещё — до мелких клочков, что не склеить.
— Ты говоришь это, потому что боишься, что я играю? — он вспыхивает яркостью сверхновой и яростью древнего пламени, что прежде таилось внутри и не находило выхода, и складывает руки на груди, закрываясь инстинктивно, не позволяя ей подступиться слишком близко. Не позволяя вновь занять место там, где теперь наложены швы, где всё ещё странно вздымается грудь. — Что я манипулирую чувствами каждого из них, да? Чувствами Октавии? Твоими?! Что я в любой момент вновь вернусь на ту сторону, что вновь стану представлять угрозу? Этот монстр никогда не умрет во мне для тебя?
— Ты никогда не был монстром, Беллами! Ты был… — она замолкает лишь на миг, чтобы соскрести последние силы со дна внутреннего водоёма. — Одним из лучших людей в моей жизни. И я гордилась тобой. Величиной твоей души. Тем, как люди тянутся к тебе, и находят отклик. Всегда находят. И я находила. Но эта ситуация…
— Я побывал в аду, Кларк. Я многое понял. Понял, что нет света, который всех сумеет спасти, что войны были и будут, что смерти были и будут. Что мы все однажды потеряем друг друга. Что мы все однажды умрём.
Блейк дышит тяжело и несмело, будто сдерживая внутренние порывы, закрывает их на все замки и выкидывает ключи, лишь бы не встретить в ответ на желание помочь очередную пулю. И знает, что не получит, но боится той боли как-то фантомно, ведь в голове только и стучит, что она сделала тот чёртов выстрел. Он аккуратно проводит пальцами по её щекам, стирая прозрачные дорожки, притягивая ближе, несмотря на опасения, и утыкается лбом в её лоб. Кларк устраивает руки на его плечах, до дрожи боясь, что это игра воспаленного сознания. Что он на Санктуме, что он умирает, а она просто сходит с ума.
Пальцы стягивают его футболку едва ли не до треска.
— Но не смей винить себя в этом. Не смей. Мне… Насколько я знаю… туда попадают не за то, что делают или не делают, а за то, сколько вины ты возложишь на себя за это. И я знаю, что ты винишь себя во всём, что мы сделали, чтобы выжить. За всех, кого убили, и… Кларк, обещай, что простишь себя. Обещай, что дашь себе это прощение.